Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настоящие мужчины, сильные мужчины, разумные люди не нуждаются в таких детских фантазиях, они бестрепетно смотрят в темную бездну холодной, неумолимой реальности. Однако большинство людей предпочитает веселый вымысел горькой, но бодрящей правде: нет ни Бога, ни цели, ни смысла в жизни и ничего не ждет человека за гробом.
Берли с удовольствием прожевал еще один кусок хлеба, и тут ему в голову пришла мысль: «Если Бога нет, то все можно».
Откуда взялась эта формулировка, он понятия не имел, но она его вполне устраивала. В качестве афоризма он мог бы и сам так сказать, а если бы с ним не согласились, у него нашлись бы аргументы.
«Бога нет, — мысленно произнес Берли, — а значит каждый волен поступать так, как считает правильным».
В дальнем углу камеры возникла темная фигура, такая же неясная, как и тени, в которых она обитала. И мысли ее были под стать теням.
— Каждый делает то, что считает правильным, — услужливо произнес Голос.
«Именно, — ответил Берли, кивнув в знак согласия. — Каждый волен делать все, что ему нравится, каждый волен действовать любыми средствами, которые лучше всего служат его целям.
— Если Бога нет, нет и никакого морального стандарта. Никто не может сказать, что правильно, а что нет. Все, что делает человек, никто не может ни одобрить, ни осудить. Есть как есть.
— Верно, — согласился Берли. — Если нет никакого стандарта, способного оценивать действия, то не может быть правильного или неправильного.
— Точно так же, — продолжал Голос уже настойчивее, — что бы ни случилось с человеком, нельзя считать это приемлемым или неприемлемым. Во вселенной, где нет смысла и цели, все, что происходит, нельзя считать хорошим или плохим; это просто то, что происходит, событие, о котором можно сказать лишь то, что оно произошло.
Берли снова согласился, хотя уже и не так уверенно. Он чувствовал, что поток мыслей несет его куда-то не туда.
— Тогда отчего ты так злишься на свое тяжелое положение? — спросил Голос. — Что-то происходит, в этом нет ни смысла, ни цели, просто случайная комбинация событий.
— Человек должен, по крайней мере, иметь возможность обратиться к правосудию. — Раздраженно пробормотал Берли. — Обвиняемый должен предстать перед обвинителями и ответить на обвинения.
— Должен? Это с какой стати?
— Это же элементарная справедливость, — настаивал Берли, но уже не так горячо, как раньше.
— Желаешь порассуждать о справедливости? Я думал, мы с этим покончили. Зачем снова начинать?
Берли не нашелся с ответом. Ему было больно, и боль была настоящей — возможно, этого было достаточно, чтобы жаловаться.
Голос поспешил за это ухватиться.
— Тебе больно, поэтому ты приписываешь боль несправедливости? Ты думаешь, кого-то интересует твоя жалоба?
— Мне просто больно! — Берли готов был завестись. — И мне плевать, знает об этом кто-нибудь или нет!
— Твоя боль — фантазия, вымысел, призрак. Там, где нет закона, никто не может причинить никому никакого вреда. Каждый волен делать то, что ему нравится. Судье нравится держать тебя взаперти. И где тут вред?
— Но мне не нравится, что ему это нравится! Ему не должно такое нравится! — огрызнулся Берли, теряя терпение.
— Опять ты о том, что должно быть, а чего не должно! — упрекнул Голос, снова растворяясь в тени, становясь просто пятном плесени на стене. Но из пятна прозвучало напоследок: — Похоже, брат, ты по-настоящему не веришь в свою собственную философию.
— Это какая-то паршивая философия! — прорычал Берли. — Черт возьми, я хочу уйти отсюда!
В сырой камере под Ратхаусом прошла еще неделя — еще одна неделя страданий ее некогда гордого обитателя. Воистину, Архелей Берли, граф Сазерленд, уже не гордый. Он несчастен и сознает это. Он даже стал думать, что оказался еще хуже, чем полагал.
С каждым днем он чувствовал себя все более хрупким, например, выеденным яйцом, которое потом для забавы склеили со всеми трещинами и недостатком некоторых частей. Он беспокойно метался по камере, стараясь не думать, потому что размышления приносили только новые страдания.
Он как раз пребывал в очередном приступе болезненного самоанализа, когда скрип двери напугал его. Он настолько запутался в своих мыслях, что не слышал ни шагов в коридоре, ни даже ключа в замке. Он повернулся, приготовившись увидеть знакомую фигуру пекаря в дверном проеме. Вот уж точно Светлый Ангел, размышлял Берли. Пришел снова меня мучить.
Тюремщик что-то пробормотал, и в камеру вошел Энгелберт со своим мешком, набитым провизией, и широкой улыбкой на лице.
— У меня для вас новости, — радостно объявил он, направляясь прямо в центр камеры.
Берли ничего не сказал, только смотрел — наполовину зачарованный, наполовину опасаясь услышать, что скажет его добродушный враг дальше.
— Ваших друзей скоро освободят!
Подняв голову, Берли сердито посмотрел на булочника, открывавшего мешок. Друзья, подумал граф. Какие еще друзья? Придворные алхимики, которым он скормил немало денег… где они сейчас? За долгие месяцы его заключения ни один не пришел ему на помощь, ни один не заступился за него, все о нем забыли.
— У меня нет друзей, — ответил Берли тихим хриплым голосом.
— Ну как же! Мужчины, которые были с вами, они же ваши друзья, не так ли? — сказал Этцель.
— Это наемники, — фыркнул граф. — Работали на меня. Ничего больше.
— Ну я-то ваш друг, — весело заявил Этцель. Он вынул свежий ржаной хлеб и осторожно положил его на сложенную тряпочку, служившую графу столом.
— Ты! — усмехнулся Берли, чувствуя, как где-то внутри разгорается застарелый гнев. — Ты — причина, по которой я здесь сижу.
Энгелберт пожал плечами, достал кусок сыра, завернутый в муслиновую ткань, положил его рядом с буханкой и выудил из мешка глиняный кувшин с пивом.
— Я думаю, вы знаете причину, по которой сидите здесь. — Он вытащил пригоршню абрикосов и аккуратно сложил их на тряпочку. — Из города отправляется тюремная карета. Ваших друзей отвезут в Пльзень, и там отпустят
