всю технику, отступаю к стиральным машинам. Подальше.

– Я интересуюсь музыкой, – отзываюсь на твой серый вопрос.

– Слушаешь Рианну?

– Почему нет?

– Ты переводишь тему. – Такой пытливый взгляд, прямая линия губ. Острый подбородок на фоне убранных за уши волос. Хочу я того или нет, у меня подкожные буквы – врассыпную.

– Это ты спросил про Рианну. – Бесшумно забираюсь на соседнюю стиральную машину, свешивая ноги. Когда ты слишком рядом, самосознание моих пальцев мне абсолютно не подвластно. Лучше тут. На расстоянии.

– Я спросил про девушку в пикапе.

– Моя сестра Кори, – по слову – не торопясь – как ребенку.

– Ты азиат. Она латиноамериканка.

– Она не латиноамериканка.

– Она сводная сестра?

– Молодец, – и киваю, натягивая рукава широкого лилового свитера.

– А ей ты сказал «ты у меня умница». – Голос ярче. Не такой, как всегда, но уже легче по весу. – Что мне сделать, чтобы ты так же разговаривал со мной?

Так ты что… ревнуешь?

– Ты умница.

Доволен? Тем, что со мной делаешь? Этими пируэтами в груди?

– А где «у меня»?

Ты не мой.

– У меня тебя нет. – Срывается быстро, машинально.

Но это правда, Чоннэ. Не вздыхай так.

– Да нет, Итан, я у тебя как раз-таки есть. Это тебя, – кто-то роняет четвертак, – у меня нет.

Звенит, бежит по грязным плитам, куда-нибудь хочет спрятаться. А ты смотришь так, что появляется ощущение, будто нет в мире такого места, где можно было бы спрятаться мне. От тебя.

– Ты тогда в первый раз сказал, что у тебя есть человек, которому ты даешься. Ты говорил не всерьез?

– С чего ты взял?

– Ты бы не позволил себя касаться, если бы у тебя уже была пара. – Круши, рушь, склоняй. – Так ведь?

Дверь открылась, закрылась. Кто-то вошел или вышел? Пространства много, звуков – тоже, и не очень яркий свет. Там женщина читала в другом конце, как она это делает?

– А что, если я только притворяюсь недотрогой? – Скажи мне, давай. – Может, я тебе вру на каждом шагу.

Когда я запомню, что тебя не обыграть словами? Ты не отвечаешь, конечно. Ты смотришь внимательно. Кутаешь, не прикасаясь, парализующим газом. Медленно убираешь куртку к моему рюкзаку на соседний стул и поднимаешься с места. Держишь взглядом, как цепями. Крепко – нет смысла дергаться.

А я, дурак, и не дергаюсь, не моргаю, зачарован, не додумываюсь колени прижать друг к другу, создать барьер, сгенерировать расстояние. А ты не дурак. Ты в два шага возле меня, между ногами и вплотную.

– Привет. – И сегодня без улыбки.

Сегодня жвачка была мятной. Сегодня. Я дурак не только сегодня.

Выпрямляюсь машинально, пытаюсь корпусом откинуться назад, подальше. А ты – наглый – ловишь меня за плечи, ладони чуть выше локтя, держишь, тормозишь.

– Если бы ты врал, – говоришь, а я мечусь глазами между твоими, – так бы не дрожал. Не задерживал дыхание, не выглядел бы так трогательно. – Ладони плавно поднимаются выше к моим плечам. – Человек, привыкший к подобным прикосновениям, – по мягкой ткани так тихо, как лифты в современных торговых центрах, – не реагировал бы на них так.

Я стараюсь думать о лифтах. Только не о сахарной россыпи под свитером или о бедрах, которые я стараюсь не сжимать, прикасаясь к твоим. Лишь бы не о том, как смотришь. Я в твоих зрачках, как в кривых зеркалах: песочно-лиловое пятно и неестественная форма. Все, что угодно, кроме этой вот секунды. После которой ты опускаешь взгляд на мои губы.

Я откликаюсь странным ощущением в животе. Колючим и чужеродным. Полный организм хвойных иголок. Ели растут в легких. Твои ладони – ласковый месяц лета – греют, текут вверх реками, скользят к шее, берут ее в легкий захват. Можно решить, угроза: теплые пальцы на голой коже шеи. Скорее всего, ощущают мурашки и сонную артерию. Все понимают, наверное.

А я стараюсь думать о лифтах. О прозрачных коробках, позволяющих разглядеть всю площадь. К Рождеству украшают, сияет, поднимаешься – и все мерцает как будто для одного тебя. Мне кажется, это не помогает. Кажется, я все. Провалился.

Ты меняешься в лице. Значит, замечаешь.

– Итан?..

Лифты.

Лифты.

Лифты!

Горбишься немного, чтобы всего рассмотреть меня, убедиться.

А мне не помогают эти лифты. Свет фар ловит, оглушает, мятное дыхание спасает самую малость, как ложный фасад у здания, но я все равно знаю, что за ним – развалины. И мокрая жижа под ногами. Хочешь задушить меня, Чоннэ?

Хочешь? Я бы тебе позволил.

– Итан, – не понимаешь, ладонями к щекам почти невесомо, – ты что… – как с хрупким бумажным фонарем, – меня боишься?

Наверное, я выгляжу как пойманный олень. Или мышь в мышеловке. Заяц в ловушке. Человек на прицеле. В любом случае, как жертва, да?

Ты убираешь руки от лица, хочешь подарить мне расстояние, отойти, освободить, спасти. А у меня пальцы – как я – дураки. Хватают ткань твоей кофты в районе живота, сминают в кулак. Тянут на себя.

Я как прицеп теперь. Видишь? Это третья

контрольная

точка.

Глаза щиплет, пленка покрывает зрачки – жмурюсь. Мне нельзя при тебе. Ничего показывать.

– Что такое?..

Но ты все видишь.

– Что случилось?..

Глаза закрыты, чувствую твои пальцы на щеках.

Я… перед тобой… плачу? Вот же черт… Нет, нет, нет. Мотаю головой и жалею. Жалею. Жалею. Уверен, у меня кривится лицо в новом приступе стенаний. Дурак. Дурак! Какой же я дурак… А ты.

Ты тянешься. Ты ныряешь руками мне за спину, доспехами – поясницу, и на себя, к себе, в себя. От слез и паники меняется температура тела, но все равно чувствую только тебя. Как это работает? Как выходит, что ты громче порошков, кислоты, барабанов и щебечущей лампы у входа? Мне щекотно от твоих кудрей на щеке, щекотно внутри от тепла твоего тела. Можно расчесать сердце до крови. Только руки – в воздухе, отпустили твою кофту и застыли: так хотят и так не могут.

Я бы уже от тебя бежал. Но больше не получится. Дело не в самосознании пальцев. Это не они ложатся тебе за шею. Не они обхватывают плечи. Машинально выпрямляется спина, чтобы быть ближе грудью, и, как только я в тебя вплетаюсь, ты целуешь меня в шею без разрешения три кратких раза – почти невесомо, поспешно, и сжимаешь, сжимаешь, склеиваешь.

Я никогда не чувствовал ничего подобного. Желания спрятаться не в своем кармане.

– Я здесь… – шепчешь мне осторожно, – рядом, Итан. – И совсем-совсем не знаешь же, что со мной и отчего. – Почему ты плачешь?

– Я… не могу… сказать.

– Тогда давай отвлекаться. – Поворачиваешь слегка голову, опускаешь