class="poem">

Какой это ужас, товарищи,

Какая разлука с душой,

Когда ты, как маленький, свалишься,

 А ты уже очень большой.

Неужто все переиначивать,

Когда, беспощадно мила,

Тебя, по-охотничьи зрячего,

Слепая любовь повела?

Тебя уже нет — индивидуума,

Все чувства твои говорят,

Что он существует, не выдуман,

Бумажных цветов аромат.

Мой милый, дошел ты до ручки!

Верблюдам поди докажи,

Что безвитаминны колючки,

Что надо сжирать миражи.

И сыт не от пищи терновой,

А от фантастических блюд,

В пустыне появится новый,

Трехгорбый счастливый верблюд.

Как праведник, названный вором,

Теперь ты на свете живешь,

Бессильны мои уговоры —

Упрямы влюбленные в ложь.

Сквозь всю эту неразбериху

В мерцанье печального дня

Нашел я единственный выход —

Считай своим другом меня!

4 мая 1964 года

Стихи, не входившие в книги

ГОЛЛИВУД

Из драматической поэмы

Последние листья осень сорвет,

И когда настанет зима,

В пустые залы театров войдет

Голливуд, сошедший с ума.

Он нахлынет в фойе,

Он займет партер,

И подмостки вновь оживут:

«Покажи нам трагедию жертв и потерь,

Которых не знал Голливуд!»

«На сцену, приятель!

На сцену все!

На сцену, актеры и конферансье!

Вас слушает Голливуд!..»

Артист, которому много лет,

Выйдет и запоет,

Он вынет заржавленный пистолет

И отца родного убьет!

Сангвиник, сидящий в первом ряду,

Вскочит на авансцену:

«Простите, я всю эту ерунду,

Все страсти в любом альманахе найду,

Я знаю этому цену!

Прошли года.

Их шум затих.

Это было очень давно.

Мы бездну родственников своих

Уничтожали в кино.

— Ах, дочь!

— Ах, сын!

— Ах, мать моя!..

И вот изрезана вся семья,

И зритель слезится в истерике…

Страданье становится пошлым, и вот —

Слеза из театра ушла и бредет

По всей остальной Америке…

Слушайте, Джэмс, или как вас зовут —

Нас не обманешь — мы все-таки Голливуд!»

И старый актер, который устал,

Который губы зовет «уста»,

Пройдет к себе за кулисы.

Он вынет заржавленный пистолет,

Он скажет: «Мне уже много лет,

Пора уже застрелиться!»

И тогда пикантный и полунагой,

Тросточкой помавая,

Выйдет на сцену и шаркнет ногой

Комик из Уругвая.

Комик.

Все, понятно, очень просто —

Не смеялись вы давно.

Киньтесь с Бруклинского моста —

Это очень смешно!

Гоп!

Гоп!

Все продали. Ничего нет.

Мертвым это все равно.

Голенькими похоронят —

Это очень смешно!

Гоп!

Гоп!

Схоронил за трое суток

Двух детей и заодно

Сам повешусь… Кроме шуток,

Это очень смешно!

Гоп!

Гоп!

Я счастлив.

Я знаю свое ремесло!

Смотрите, куда меня занесло —

До самого потолка!

Я надену петлю, перестану дышать,

Но трость, как живая, будет дрожать

На кончике языка!..

Сангвиник.

Смежились глаза и закрылись пути.

Он молод был, он дышал огнем…

Ему еще не было тридцати…

Утрите мне слезы — я плачу о нем!

Голос из публики.

Без цинизма!

Сангвиник.

Хорошо. Постараюсь.

А трагик? Его холодеет висок,

И смерть прикоснулась к холодным устам,

И пуля прошла сквозь его мозжечок,

Сквозь цитаты трагедий, дремавшие там.

Он с демонами сражался в пылу,

Колумбом прошел бутафорские бури,

И вот он лежит на холодном полу,

Как голая девушка на гравюре…

Я говорю трогательно?

Зал.

Очень!

Сангвиник.

В небытие мертвецов проводив,

Чуткой акустикой этого зала

Вы слышали, как у искусства в груди

Клапан за клапаном сердце смолкало.

Я видел, как жалость сгущалась над вами

Как в судороге подбородки тряслись[4].

. . . . . . . . . .

ЖЕНЕ НАГОРСКОЙ

1

Я думал, вы меня забыли

И, мной ничуть не дорожа,

Светлову, верно, изменили,

Светлову не принадлежа.

Из головы моей проворно

Ваш адрес выпал издавна —

Так выпадает звук из горна

Или ребенок из окна.