Это та девушка, с которой он говорил днем, из Министерства абсорбции. У нее новости. Она понимает, что уже поздно, она просит прощения, но Кадровик сам просил держать его в курсе дела. Так вот, бывший муж погибшей женщины только что получил известие о ее смерти и требует, чтобы его бывшую жену привезли хоронить на родину. Вот именно туда, на самолете. При этом сам он не собирается заниматься ее похоронами, он с ней давно разошелся, так что теперь он говорит исключительно от имени их общего сына. Да-да, того подростка, которого, как он выразился, ему удалось «вовремя вытащить из этого вашего ада». Это он об Израиле. Что до него самого, то ему всё равно, пусть бы ее так и похоронили в том же городе, где убили, но раз уж его спрашивают, то вот его мнение: лучше, чтоб ее могила была поблизости, а вдруг сын когда-нибудь захочет прийти на могилу матери, что же — ему снова ехать в этот ад?!

Вот такая ситуация, заканчивает она. И тут же удивляет его своей поразительной добросовестностью — оказывается, она уже сообщила обо всем этом в Управление национального страхования, чтобы там успели еще этой ночью переправить тело из морга на Сторожевой горе в Абу-Кабир, потому что только в Абу-Кабире могут подготовить умершего к длительной перевозке. Теперь, если не будет каких-либо непредвиденных задержек, тут или в нашем консульстве на месте, ваша Юлия Рогаева, скорее всего, будет отправлена домой чартерным рейсом в ночь с пятницы на субботу, то есть не позднее чем через сорок восемь часов. Она подумала, что должна сообщить ему об этом.

— Спасибо. Конечно, нам всё это чрезвычайно важно. Но как, однако, у вас всё замечательно организовано, — с профессиональным восхищением говорит Кадровик, плотно прижимая мобильник к уху и спускаясь с ним вниз по проулку, ведущему от паба. Тут, пониже, почему-то лучше слышно, а главное — подальше от паба с его музыкальным грохотом. Только холодновато. Его немного знобит, потому что он выскочил наружу, как был, оставив плащ на вешалке.

— О, да! — с удовольствием отвечает собеседница, и Кадровик замечает, что золотые нити чужого акцента, вплетающиеся в ее речь, к ночи становятся еще отчетливей. Да, за последние три года их отдел, к сожалению, накопил изрядный опыт в этих печальных делах. Хотя, признаться, редко случается, чтобы погибший или погибшая оставались неопознанными такое долгое время. Ведь со дня смерти этой Юлии Рогаевой прошло почти десять дней, а сообщить об этом ее родственникам удалось только сегодня. Такое опоздание — это уже слишком. Это бросает тень на репутацию всей нашей страны. Как будто здесь уже нет никакой власти и порядка, один сплошной хаос. Необходимо срочно наверстать упущенное, и поэтому им, в пекарне, тоже нужно побыстрее решить, хотят ли они и дальше участвовать в этой истории. Потому что государство, напоминает она, может, разумеется, обойтись и своими силами. На такие случаи выделен специальный бюджет и созданы группы подготовленных людей. А поскольку родственники погибшей наверняка знать не знают ни о пекарне, ни о допущенной там оплошности, то у них, надо думать, не возникнет и вопроса о какой-то добавочной компенсации. Не говоря уже об извинении в газете. Так что, с ее точки зрения, Кадровик и его пекарня могут теперь забыть всю эту историю. Ни у кого не будет к ним претензий. Но если они тем не менее по-прежнему хотят в ней участвовать — что, сказать по правде, вызывает уважение всех ее коллег, буквально стонущих под грузом трагических утрат, — то они, конечно, будут рады, но только, пожалуйста, пусть представят свои предложения завтра же с утра.

Да, разумеется, торопливо соглашается он. А кстати, знают ли у них в министерстве, что у этой Рогаевой есть еще и мать в какой-то там деревне? Да, они знают. И не только знают, но успели даже найти на карте, где именно находится эта деревня. Жуткая глушь, самый край света. Если начать сейчас разыскивать эту старуху, это сильно осложнит всё дело. Погребение придется отложить, а оно и так уже слишком затянулось. Они попросили бывшего мужа, чтобы он сам связался с ее матерью, и он обещал попытаться. Но зимой там со связью очень сложно. Поэтому она предложила не вызывать мать на похороны. Потом, когда ей об этом сообщат, заодно и помогут добраться туда, где похоронят ее дочь.

Он соглашается. Да, она совершенно права. Завтра утром он первым делом выяснит намерения хозяина пекарни в отношении этого дела. Но теперь уже несомненно, что оно явно и быстро движется к благополучному завершению. Он неохотно прощается с ней, закрывает свой мобильник и поднимает голову, чтобы понять наконец, что это за странный свет так ярко заливает весь проулок. И видит, что в самый разгар тяжелой зимы сквозь толщу облаков вдруг проглянула полная, по-весеннему яркая и совершенно неожиданная для этого времени луна, присоединившись к прочему небесному воинству, гонимому невидимым ветром. Есть, однако, что-то печальное в этой картине, и, может быть, поэтому его мысли снова возвращаются к погибшей женщине, чье тоненькое личное дело всё еще лежит на заднем сиденье его машины. Ему вдруг представляется, что как раз в эту минуту какие-то люди входят в тот уединенный университетский морг, что глядит своими пустыми окнами в бескрайнюю пустыню, поднимают ее тело, закутывают его, укладывают на носилки и несут — под этим вот ярким лунным светом — к машине «скорой помощи», а то и просто к какому-нибудь обычному грузовику, который доставит ее вниз, на прибрежную равнину, в далекий Абу-Кабир, который станет ее первой остановкой на долгом пути обратно на родину. И он опять вспоминает те коричневые мертвые тела, пожертвованные во славу науки, и уговоры лаборанта опознать погибшую в лицо.

В чем он ему отказал, сочтя это неподобающим. Точно так же, как счел неподобающим и увлечение старого Мастера. И теперь, из-за этого своего упрямства, так уже никогда и не увидит ее лица.

И его на миг охватывает странное желание поспешить, пока не поздно, на Сторожевую гору и все-таки посмотреть на нее, пусть в последнюю минуту. Но он тут же останавливает себя. Даже если он поспеет вовремя, ему ее, надо полагать, не покажут — ведь он уже отказался от личного опознания, и изменить это, скорее всего, невозможно. Всё нужно делать вовремя, думает он. Ему уже не хочется возвращаться в паб, нет настроения. Он идет к своей машине, садится и включает мобильник. Нужно сообщить Старику новости, полученные из министерства. Но на этот раз домоправительница полна решимости защитить покой своего хозяина.

— Разве вы меня не узнаёте?

— Узнаю, конечно, — отвечает она на своем вежливом индийском английском. — Но сегодня вечером его нельзя беспокоить.

Из-за медицинской проверки, наверно, думает Кадровик. Может, ему так досталось, что он к утру вообще забудет обо всей этой истории? И оставит меня в покое? А вдруг, наоборот, на него нашел смертный страх? Тогда он окончательно превратит меня в своего козла отпущения и пошлет, чего доброго, сопровождать покойницу в ту деревню на краю света…

Он поднимается по лестнице к двери материнской квартиры и слышит доносящиеся оттуда звуки револьверной перестрелки. Входит, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить мать, уснувшую, как он полагает, по своему обыкновению, перед экраном телевизора, но неожиданно обнаруживает, что она вовсе не спит, а, напротив, укрывшись толстым пуховым одеялом, с увлечением следит за происходящим на экране. Старая, еще черно-белая приключенческая лента вызывает снисходительную улыбку на ее измятом лице.