Наконец с берега приволокли старинное пушечное ядро, поместив его в прочный холщовый мешок, который подвесили с одной стороны к напоминавшему качели седлу Сеида, а с другой стороны в такой же холщовый мешок для противовеса посадили ребенка. Сеид продолжал спокойно лежать, подогнув колени, и было видно, что каждый новый предмет слегка замедляет его дыхание, однако перегруженные ребра верблюда продолжали равномерно подниматься и опускаться. Джолли кружил возле него, то подтягивал подпругу, то что-то подправлял, посмеивался и время от времени вытирал его мохнатую морду, когда у животного из пасти начинала обильно выступать пена.

Наконец лавки Индианолы, похоже, опустели, и Джолли велел верблюду встать. Сеид шевельнулся, точно пробуждаясь ото сна, неуверенно качнулся вперед и вверх, потом вернулся в прежнее положение, распрямил верхнюю часть ног, затем нижнюю, с кожистыми, голыми, как подушечки большого пальца, коленями, а затем воздвигся, высоченный, как виселица, вознеся своего седока с такой легкостью, словно тот был просто еще одним небольшим дополнительным горбом. Когда он поднялся во весь рост, из пасти у него так и повалила пена, а жилы под кожей напряглись и надулись. Невообразимый груз сперва немного съехал влево, потом немного вправо, и Сеид с силой вздохнул – то ли от чрезмерного напряжения, то ли от ощущения одержанной победы – и пошел. Один шаг, второй. Вся Индианола, затаив дыхание, следила за этим невероятным животным, воплощавшим в себе такие их желания и потребности, о которых они и не подозревали, пока возможность их осуществить сама не приплыла к ним в руки. А Сеид между тем продолжал шаркающим шагом удаляться от них и даже ни разу не пошатнулся под тяжестью всего собранного имущества. Еще несколько шагов, и он оказался напротив того места, где за оградой стоял я. У меня прямо сердце в пятки ушло. И знаешь, Берк, когда они проходили мимо, Джолли только глянул на меня сверху, а я, вытащив из кармана nazar, сунул его прямо ему в ладонь. Верблюд при этом даже не покачнулся, он только вздохнул, почувствовав прикосновение руки Джолли, и снова двинулся вперед по главной улице города, ступая ровно и плавно – казалось, по земле катится какой-то большой четырехколесный возок, до предела нагруженный сумасшедшим торговцем всякими горшками и сковородками, трубами и сапогами, а также то ли пятнадцатью сотнями, то ли пятнадцатью тысячами фунтов хлопка, муки, сена и белья. Сеид шел, и следом за ним над крышами Индианолы повисала нерушимая тишина.

* * *

Никакой особой цели я не преследовал, когда много дней тащился по пятам за вьючным обозом, который Джолли и его приятели-погонщики вели куда-то в глубь страны. Наверное, мне было просто любопытно и хотелось побольше узнать и о верблюдах, и о тех, кто за ними ухаживает, и о солдатах, которые вас всех охраняли и вели через болота. Я шел пешком, и мне приятно было видеть впереди тонкую черную линию верблюжьего каравана. А еще ужасно интересно было смотреть, как вас расчесывают и под конец каждого дня поят водой. Я, затаив дыхание, наблюдал за тем, как Джолли каждое утро седлает Сеида – седло походило на изящный стул, обтянутый кожей и украшенный потрясающими зелеными и белыми шевронами; оно плотно прилегало к плечам верблюда, а его передняя лука в форме трезубца торчала вверх, точно вытянутая лапа какого-то древнего окаменелого зверя.

Мне казалось, будто я пребываю в волшебном сне, когда я, пока никем не обнаруженный, наблюдал за всем этим, устроившись на ночь на опушке леса под деревом, но достаточно близко от стоянки, чтобы слушать потрескивание костра и негромкие разговоры погонщиков, вылавливая в них какие-то полузабытые слова, непонятным образом застрявшие в моей памяти – парень, отец, Бог, – и произносились эти слова с какими-то странно знакомыми интонациями, словно я и впрямь сплю и мне снится раннее детство.

И, конечно, я кое-что стащил в тот самый первый раз, когда, пробравшись в лагерь, присел под оградой вашего загона – подвиг весьма скромный, потому что я был уверен, что старый левантиец, стоявший ночью на страже, меня не заметит. А ты, Берк, тогда сразу подошел, стал меня рассматривать, а потом за морковкой, которую я держал в руке. Я совсем притих и даже не пошевелился, почувствовав прикосновение твоей морды, покрытой довольно-таки жесткой шерстью, когда ты взял у меня угощение. Поскольку в тот раз у меня все прошло весьма удачно, я, естественно, предпринял новую попытку, не понимая, что опасаться следует вовсе не часового и не солдат, а представителей твоего племени – ибо верблюды мгновенно замечают, что их обошли в смысле кормежки, и поднимают дьявольский рев. В общем, мне пришлось вслепую продираться сквозь колючие кусты, слыша позади крики и оружейные выстрелы. Слава богу, хоть луна еще взойти не успела.

С тех пор каждый вечер Джолли выходил на самый край стоянки и негромко окликал меня: «Мисафир, ты еще тут?»

А я, прижавшись к пересохшей земле, старался даже не дышать, и Джолли через некоторое время возвращался к костру, где тут же возобновлялась привычная беседа.

Так прошло еще дней пять, а как-то ночью в загон с верблюдами попытались проникнуть какие-то незадачливые растлеры. Судя по их отчаянным воплям, стало ясно, что они совершенно не представляли, на какую породу скота охотятся, и их жалкая попытка кого-то украсть окончилась полным провалом, если не считать того, что верблюды разбежались. Скорчившись под деревом в темноте, я считал постепенно смолкающие выстрелы и все пытался заставить себя встать и броситься помогать погонщикам верблюдов – еще не скоро, уверял я себя, Господь Всемогущий услышит, что люди говорят о таком герое, как я, – но вылезти из спального мешка никак не решался, хотя погоня продолжалась довольно долго. А когда я все-таки наполовину выбрался из мешка, вдруг стало почти совсем тихо. Теперь до меня доносились лишь отдельные негромкие восклицания, свидетельствовавшие о том, что нашли того или иного верблюда, и тут вдруг кто-то тяжело вздохнул прямо у меня над головой, и это оказался ты, так ведь, Берк? Топ, топ, топ – мягко ступая своими могучими ногами, ты подошел к моему позорному укрытию и сразу же сунул морду в мой дорожный мешок, словно делал так уже тысячу раз. Обнаружив остатки моего ужина, ты быстренько с ними разделался, а я услышал голос Джолли, который подошел к нам, чтобы тебя забрать:

– Ну что, мисафир, верблюда-то потруднее спрятать, чем mati моей матери.

И он увел тебя в загон, а я с тех пор стал спать возле их костра и больше никуда не убегал и не прятался, пока мне не пришлось это сделать.

* * *

Донован как-то рассказывал мне, что в мире существует два типа людей: те, кто дает имена своим лошадям, и те, кто имен им не дает. К тому времени я всего раза два ездил верхом и, естественно, причислял себя к последним. Но вскоре это оказалось абсолютно несправедливым как по отношению ко мне, так и по отношению к другим погонщикам верблюдов из компании Джолли.

Сеид – восемь футов в холке – был, разумеется, вожаком стада и «пилотом» вьючного каравана, однако нрав у него был отвратительный. Самый крупный из дромадеров, он мрачно и презрительно, сверху вниз, смотрел на своих кузенов меньшего размера. Но еще хуже было то, что его приходилось на ночь стреноживать, поскольку особый запас злобного презрения он приберегал для одного из представителей своего рода по кличке Тулли, или Большой Рыжий, которого, видимо, считал козлом отпущения и постоянно кусал, бил ногами и оплевывал. Давняя дружба Сеида и Джолли началась еще в те дни, когда они вместе сражались против немцев в Алжире. «Не дай бог, чтобы они вместе на немца наткнулись – оба прямо бешеные становятся», – как-то поведал мне ночной сторож.