он будет сверять свой пульс с собственным сердцем, будет приносить обществу свои идеалы. Ему покажется, что он свободен, идет сам по себе. Но в этом тоже будет общественная необходимость. Пока он ищет прямых связей.

Еще недавно Ге полагал, что никто «из живших, живущих» не может быть «всем, полным идеалом». Общественные интересы подсказали Ге мысли о жизни и деяниях «живших», об истории. Он, возможно, не рассчитывал найти идеал в той или иной исторической личности, но надеялся в исторической теме высказать свой идеал. Общение с Костомаровым воспламеняло и поддерживало в Ге интерес к отечественной истории.

Он шел к ней очень по-своему, по-художнически. Написал портрет Николая Ивановича. Написал его матушку – Татьяну Петровну – милую старушку (она удивительно вовремя подает охрипшему от разговоров Николаю Николаевичу стакан густого чая, накрытого золотистым ломтиком лимона, а Николаю Ивановичу – его любимый напиток – «теплоту»: красное вино, разбавленное горячей водой).

Годом позже Ге написал Александра Николаевича Пыпина, историка литературы, общественной мысли, этнографии, двоюродного брата Чернышевского.

Костомаров водил Ге в Публичную библиотеку, в рукописное отделение, где нередко работал. Ге будоражили рукописи, плотные страницы старинных книг – четкий штрих гравюр и крепко стоящий на ногах шрифт, сафьян переплетов.

Николай Иванович просил не то в шутку, не то всерьез: «Когда я умру, похороните меня здесь под полом. А что? Библиотека не хуже Успенского собора или Чудова монастыря, а я не хуже московских митрополитов…»

Они обедали в трактире Балабина на Садовой. Николай Иванович торопливо рассказывал про Успенский собор и Чудов монастырь молодым официантам. Он их называл «младенцами».

Ге, глядя на них, думал, что вот такие соломенноволосые и синеглазые «младенцы» уже многие века назад пахали землю и спускали корабли на Ильмень-озере, возводили храмы и кремлевские стены, воевали со шведами, строили согласно государевой воле город на Неве.

«Младенец» нес на плече блюдо – наверно, медвежатину, ставцы со взваром, может быть – кубки с хмельным зельем петровских ассамблей.

– Пожалуйте!

«Младенец» расставлял тарелки:

– Консоме. Фрикассе.

Ге пробуждался…

Его будоражили вещи – сукно старинных кафтанов, меха, темные пищали и тяжелые ботфорты, столетнего возраста кареты с неистребимым запахом дерева, дегтя и кожи.

Его будоражили улицы – строгие ряды зданий, река, прозрачный воздух, холодное небо, пронзенное сверкающим шпилем. Его будоражил Петербург.

Ге признавался в старости, что Киев вызывал в нем, еще не открывшем в себе художника, образы Древней Руси, Рим воскрешал в памяти героев античной истории, Петербург заставил почувствовать живой образ Петра.

Ге устремился в отечественную историю…

Не он первый. В 1869 году завершено печатание «Войны и мира»; Мусоргский окончил первую редакцию «Бориса Годунова». В 1869 году умер молодой, едва перешагнувший за тридцать, Вячеслав Шварц, один из открывателей новой исторической живописи. Тремя годами раньше умер старый товарищ Ге – не очень удачливый Константин Флавицкий. Легенда, взятая для сюжета «Княжны Таракановой», вопреки – назло! – документу (княжна умерла от чахотки за два года до наводнения), пометка, внесенная в каталог по личному приказу царя и доводящая до сведения, что сюжет заимствован из романа, «не имеющего никакой исторической истины», – все это подчеркивало для зрителей-шестидесятников скрытый смысл картины Флавицкого. Но значение ее не исчерпывается скрытым смыслом. Ге говорил, что «Княжна Тараканова» – «первая русская историческая картина, которая имеет особенный характер духовной жизни, драмы, борьбы душевной».

Расчленение творчества Ге на отдельные, как бы законченные периоды соблазняет простотой и внешней стройностью. Но оно обманчиво. Отдельные периоды в творчестве Ге связаны куда более крепкими нитями, чем кажется на первый взгляд.

Переезд художника в Петербург в конце 1869 года как раз привлекает возможностью провести грань в биографии:

1. Флоренция – Герцен – «Тайная вечеря»;

2. Петербург – Товарищество передвижных выставок – исторические полотна Ге семидесятых годов.

Новое место – новая среда – новые идеи – новые работы.

Но Ге перебрался в Петербург не так круто, как утверждается в его биографиях. Он сперва пожил гостем (в гостинице «Москва», в 33-м номере), огляделся.

Перов в письме Третьякову от 3 февраля 1870 года сообщает, что Ге отбыл обратно в Италию. Перов ошибся: Ге еще в Петербурге. 12 февраля он сам пишет Третьякову о скором отъезде, о своих планах: «…будущей весной я переезжаю жить в Россию».

Он, конечно, увлечен, он устремился в Россию, но, как всегда у Ге, «устремился» не отрицает долгих и сложных раздумий.

То, что разрыв с Италией не был моментальным, тоже важно: поездки туда и обратно, дорожное отчуждение способствует раздумьям. Рассказы о Флоренции в Петербурге и о Петербурге во Флоренции помогали найти оценки, осмыслить происходящее.

Порвать с былым невозможно. Оно остается в думах. Ге не мог, «переезжая в новый период», оставитъ былое во Флоренции, как ненужные игрушки подросших сыновей.

21 января 1870 года в Париже умер Герцен. Перед смертью он все звал куда-то склонившихся над кроватью близких, он не хотел останавливаться, хотел идти дальше.

2 ноября 1870 года был утвержден Устав Товарищества передвижных художественных выставок.

Связь между этими событиями в жизни Ге – не обязательно смена периодов. Скорее – преемственность.

Товарищество

«Около того же времени возвратился из Италии Н.Н. Ге и заговорил о Товариществе, как о деле, ему тоже известном». Так писал Крамской в «Заметке» об истории передвижничества.

Ге во всех случаях приехал бы в Россию, годом раньше, годом позже, – приехал бы: он уже исчерпал заграницу. К тому же вести из России приходили заманчивые, увлекающие, а явившись в Петербург, в Москву, чтобы оглядеться, «на разведку», Ге застал русское искусство, готовое к новому шагу, подъему, взлету, – тут он не мог остаться в стороне, жаждал быть вместе со всеми (может быть, впереди других), тем более что почувствовал, что нужен, – сам нужен, его увлеченность, его слово.

«Артель» в Петербурге, московские художники – Перов, Прянишников, Маковский Владимир, – уже довольно набралось людей, объединенных общим взглядом на характер и задачи искусства («зараженные тенденцией», – сказал о них недоброжелатель), но не объединенных организационно. Нужен был принцип организации, для всех приемлемый, страстное слово о нем.

«Мясоедов и, вслед за ним, Ге, приехавший в то время назад в Россию… выговорил недостававшее слово, и все тотчас же встало и пошло, колеса завертелись, машина двинулась могучим взмахом вперед», – вспоминал Стасов.

Высказана была идея о необходимости передвигать художественные выставки по стране и таким образом сделать искусство народным достоянием, а народную жизнь предметом искусства, или, как образно выражался Мясоедов, – внести искусство в провинцию, сделать его русским, расширить его аудиторию, раскрыть