Кажется, опять появилась хоть слабенькая надежда, и Зоська, немного отдышавшись, стала втихомолку следить за Антоном, который расхаживал по тристену. Она ждала, что он приблизится к ней, и тогда... В руках у нее была еще сила, пожалуй, она бы смогла выхватить наган, рукоятка которого всегда немного торчала у него из-за пазухи. Но Антон пока был занят хозяевами и на нее почти не обращал внимания, его снова заботила мысль о лошади.

– Так говори: где взять коня? – строго спросил он, останавливаясь перед хозяином. Тот недоуменно пожал плечами.

– Не ведам, пан. Нема коня. Пан видел...

– Видел! Спрятал, зараза! Теперь ты вот что... Деревня далеко?

– Яку пан мыслит деревню?

– Любую. Какая поближе. Сколько километров?

Хозяин молча переглянулся с хозяйкой.

– Деревня? Деревня ест близко. Пенть килёмэтров, – сказала хозяйка, и оба они уставились на Антона, видно, не понимая, что тот надумал.

– А хутор? Хутор есть ближе?

– Хутор ест.

– Сколько километров?

– Килёмэтров два бэндзе, – сказал хозяин. – Близко ест хутор.

– Ага! Значит, так! – обрадованно решил Антон. – Ты топай на хутор и чтоб через час был здесь с лошадью. Понял?

Хозяин вздохнул и помялся, прежде чем что-либо ответить.

– Так, пан. Але сосед не бардзо дасть конь. Много лепш бэндзе, если пан сам сходит на хутор.

– Нет, так не выйдет. Ты пойдешь, а я останусь. Понял? А будешь хитрить, не приведешь коня – сожгу хутор. Понял?

Хозяин вздохнул, хозяйка заплакала, закрыв аккуратным передничком лицо, и хозяин тихо обнял ее за плечи.

– Не тшэба, кохана. Hex бэндзе, як пан сказал. Я пшиведу коня. Hex пан чека.

– Это другой разговор, – спокойнее сказал Антон. – Только живо мне! Даю час времени.

Зоська попыталась удобнее сесть на полу, но только шевельнулась, как сильно заболело в боку, и она тихонько застонала. Она поняла, что этот час времени стал мерой и ее возможностей. За этот час ожидания обязательно надо предпринять что-то, потом, наверно, уже будет поздно. Потом возможностей у нее не останется, время будет служить только ему, работая против нее.

Но что она могла сделать?

Хозяин удобнее застегнул свой кожух, надел рукавицы и, что-то тихо сказав жене, пошел к двери. Антон придирчивым взглядом проводил его до порога и, как только дверь за ним затворилась, круто обернулся к хозяйке.

– А ну марш в ту комнату! И не шевелись мне!

Хозяйка сразу исчезла за филенчатой, оклеенной блеклыми обоями дверью. Антон окинул взглядом тристен и, наверно, не найдя того, что искал, схватил обеими руками стол, который размашисто, через все помещение двинул под дверь, надежно подперев ее из тристена.

– Вот так! Теперь пусть попробует выйти.

Они снова остались вдвоем. Зоська продолжала сидеть на едва освещенном земляном полу, стараясь не глядеть на Антона, она и без того ощущала каждое его движение рядом. Челюсть болела, наверно, напухала щека, и она тихонько поглаживала ее рукой. Подперев дверь, Антон подставил к столу топчан, ощупал и запер на крюк наружную дверь, заглянул в темное окно с запотевшими стеклами и присел на скамью. Однако что-то ему мешало, он заметно беспокоился о чем-то и, вскочив, рукой нащупал на лопатке прореху, прорубленную в кожухе топором.

– Зараза! – сказал он и выругался. – Убить хотела!

– Хотела! – не сдержалась Зоська. – Жаль, не удалось.

– И не удастся, – сказал он, расстегивая ремень. Однако, еще не расстегнув его, вынул из-за пазухи наган и старательно затолкал его в тесный, чем-то набитый карман брюк. Зоська во второй раз едва не застонала с досады, поняв, что вся задумка ее пошла прахом, что из кармана нагана не выхватить. И зачем она отвечала ему, может, он не обратил бы внимания на эту прореху, лучше бы отвлечь его на что-либо другое.

Антон тем временем снял кожушок и при скудном свете коптилки принялся рассматривать косую, через всю спину, дыру. «Может, он станет ее зашивать, повернется боком, – подумала Зоська. – Может, рискнуть?» Но уверенности в успехе на этот раз у нее не было, она просто могла не успеть.

Нет, он не стал зашивать прореху – он отодвинул стол и приоткрыл дверь.

– Эй ты! Поди-ка сюда! Вот тебе задание – зашить дыру. Поняла?

– Добже, пан, – пролепетала из-за двери хозяйка.

– Десять минут времени. Поняла?

– Добже, пан.

– Давай шей! – сказал он и, захлопнув дверь, снова вплотную задвинул ее столом.

Сидеть на полу в неудобной позе стало утомительно, Зоська попыталась переменить положение и подвинулась, чтобы прислониться к стене. Но только она приподнялась, как Антон вскочил с топчана.

– Эй, куда? А ну стой! Ишь, прыткая какая...

Он грубо толкнул ее снова на освещенную середину пола, подобрал откуда-то из-под скамьи обрывок, наверно, все той же веревки.

– Руки! Руки давай. Свяжем, чтоб спокойнее было.

– Гад ты! – сказала она, уже не сопротивляясь, и он начал туго крутить ее кисти веревкой. Она только болезненно морщилась, едва сдерживая в себе боль и обиду. – Больно же...

– Ничего, потерпишь. Больнее будет.

– Нет уж. Больнее, чем от тебя, мне никогда не будет.

– Будет. В полиции будет больнее, – просто сказал он, с силой затягивая узел.

– И ты отведешь меня в полицию? – спросила она дрогнувшим голосом.

– А куда же прикажешь тебя отвести? Я хотел – к матери. Но ведь ты против.

– Мало того, что подлец, так ты еще и предатель, – сказала она, снова не сдержав быстро навернувшихся на глаза слез.

Антон тщательно затянул узел, проверил его надежность, поднялся с корточек и сел у стола. Он недобро молчал. Глотая слезы, чтобы не разрыдаться перед ним, молчала и Зоська. Ни одному из ее намерений, видно, не суждено было сбыться, видно, предстояло готовиться к самому худшему, что только могло случиться в ее положении. Скосив взгляд, она продолжала, однако, следить за Антоном, который, сдвинув на затылок шапку, откинулся спиной к столу и устало вытянул длинные ноги. Коптюшка из печурки слабо освещала его туго обтянутые свитером плечи, одну сторону крепкого, вытянутого лица, на котором теперь бугрилась недобрая, злая решимость.

– Вот ты говоришь: предатель, – вроде даже с обидой заговорил он. – Верно, может, даже придется и предать. Но кто меня вынудил на это?

Зоська кисло усмехнулась

– Тебе нужны оправдания? – сказала она, чувствуя, однако, что не надо вступать с ним в разговор – гадко все это и противно. Все разговоры уже переговорены, теперь между ними – пропасть, в которую очень скоро, наверно, придется свалиться ей.