С громким ржаньем завалилась уже вторая лошадь – в животных было легче попасть, а щитом всадник прикрывал себя. Слыша позади чью-то «йотуну мать», Торлейв понял: так только лошадей напрасно погубим.

– Назад! – крикнул он. – Спешиться!

Дозор вернулся к дороге. Кияне спешились, Торлейв оставил двух человек при лошадях, а остальных повел снова через лес вперед. Теперь у него осталось в строю менее пятнадцати человек, за вычетом одного убитого и нескольких раненых. Теперь русы, наоборот, сбились в кучу, приняв вид «боевого пятна»: внешний ряд прикрывался щитами, а из внутреннего пятеро самых лучших стрелков выцеливали каждое шевеление в завалах и зарослях. Неизвестно, удалось ли поразить кого-либо, но черти в личинах, опасаясь получить стрелу в глаз, сами прекратили стрельбу.

Прижимаясь к толстому стволу, Берест наблюдал за этим и невольно скалил зубы в досаде. Истребить замыкающий дозор не получилось, и теперь русы, пусть медленно, но продвигались вперед. Берест было подумал, не вывести ли своих людей навстречу, но отказался от этой мысли: кияне были все в шлемах и с щитами, а у них ничего этого не было – как и опыта открытой оружной схватки. Он только положил бы своих полтора десятка, этой ценой задержав русов всего на несколько ударов сердца. В двух шагах от него какой-то отрок, привыкший стрелять по зверью на охоте, слишком высунул голову над грудой бурелома, чтобы прицелиться получше, – и мигом получил стрелу в лоб.

Однако свое дело они почти сделали: не позволили дозору вовремя оказаться там, где люди Плетины обчищают сани.

Со стороны пустоши долетел звук рога: Плетина давал знать, что отходит.

– В лес! – крикнул Берест и, пригнувшись, побежал назад за бурелом.

На бегу он пошатнулся, наступив на корягу под снегом, оперся о ствол ближайшей ели. Тут же в ствол возле его плеча с хрустом впилась стрела…

* * *

– Это я всех победил! – кричал Острогляд, размахивая мечом. – От меня все деру дали! А вы где были, тролль тебе в Хель!

Опустив к ноге щит, он тяжело привалился к заснеженным стволам засеки и распахнул шубу. Возле его ноги на снегу краснели пятна крови, а ранившую его сулицу боярин держал в левой руке, опираясь на нее.

Когда Лют со своими людьми наконец пробрался через заросли вдоль обочин дороги, забитой санями, в хвосте обоза все уже закончилось. Сани были выпотрошены, только солома валялась на истоптанном снегу. Лежало несколько тел – своих и чужих, убитая лошадь. Многочисленные следы ног уводили в заросли.

Острогляд умолк, перевел дух и зарычал от ярости – дыхания кричать уже не было. Сел на снег, тяжело дыша открытым ртом. Шлем он не успел надеть, а шапку обронил в схватке, и его кудри от снега совсем побелели, будто он разом поседел.

– Давай… гони за ними… – выпустив сулицу, он махнул на лес. – Туда… поклажу… лошадей… и тканину нашу с женками…

Держа щиты перед собой, пять-шесть оружников двинулись в лес по следу на снегу. Около засеки никого из врагов уже не осталось, и Острогляда окружили его люди; подняли, повели к саням, усадили. Кто-то поднял его шапку и подал; Острогляд взял ее и вытер мокрое от пота и снега лицо. Кто-то отрезал от подола сорочки полосу, чтобы перевязать ему ногу – искать припасенные для этого случая ветошки где-то в коробах сгрудившихся саней по ту сторону завала было некогда.

– Торлейв где? – Лют глянул на дорогу, откуда уже давно должен был показаться замыкающий дозор.

– А пес его матерь знает! – выдохнул Острогляд.

Люта продрало морозом: если они потеряли Торлейва сына Хельги, любимого племянника княгини…

– Ярец! Туда! К задним!

Но тут на тропе показались всадники, и в первом ряду – Торлейв, живой и здоровый, лишь взволнованный и возбужденный. При виде разоренных саней и валяющихся на дороге тел у него расширились глаза – этого он и боялся.

– Они… засада! – выдохнул он. – Один убитый у меня. Раненых четверо.

– Где они, черти эти?

– В лес отошли.

– Свенельдич, гони за ними! – кричал с саней Острогляд, едва отдышавшись. – Чего расселся, йотуна мать! Они тканину нашу уволокли, в рот им копыто! Они моих парней положили, двоих!

– Подтягивайтесь, – велел Лют Торлейву. – А вы, – он обернулся к оружникам Острогляда, – вот этого, который орет, перевязать, в шкуру завернуть, уложить. Лошадь ему запрягите, у Торлейва есть теперь одна свободная. Увозите вперед, к Одульву. А здесь – Сольва, раненых наших перевязать, убитых тоже на сани. Вот это убрать, – он показал на засеку, – и подтягивайтесь вперед. Не копайтесь, дренги! А то засядем на ночь посреди дороги!

– Свенельдич, ты глухой! Тканину нашу утащили! С женками!

– Йотуна мать! – Лют обернулся и подъехал на три шага ближе. – Отец, тебя тут чуть на три рогатины не подняли, как медведя, а ты о женках кручинишься! Да с меня княгиня голову бы сняла за тебя! Баб у нее своих полно.

– Где ж ты был, йотунов свет? Или не слышал, что с нас тут шкуру спускают? Двоих моих ребят убили, да конюший невесть где!

– Как я тебе – по воздуху прилечу? Вся дорога в санях, объезда нет, болото, кусты, лошади ноги переломают! Эти клюи пернатые ведь знали, где ждать нас! С умом место выбрали.

– Да чтоб им этот ум кикимора в задницу затолкала!

Из леса показались всадники, ездившие по следам.

– Там шагов через двести ручей, на том берегу опять ельник, – доложил оружник. – Следы туда, вверх по склону. Идти?

– Нет, – отрезал Лют. – Труби, чтоб все назад.

– У нас пять лошадей увели, ты не видишь? – возмущался Острогляд, которому оружничий наскоро перевязывал ногу, разрезав порты.

– Вижу. Но людей мне жаль больше, а неизвестно, во что нам обойдутся эти пять лошадей. Все, дренги, везите его к Одульву.

Острогляд продолжал браниться, но потише: годы давали о себе знать, а напряжение и потеря крови оставили боярина почти без сил.

* * *

Засеку растащили, подняли Колчу, пролежавшего все это время под ней. К счастью, его накрыло не стволом – могло бы хребет сломать. Оглушенный, он был без сознания, но живой. Его положили на сани к Воюну. Пришлось подождать, пока приведут лошадей, расседлают и запрягут в двое саней. Трое саней Лют велел бросить: в них не осталось ничего, кроме соломы.

– Чего, старинушка! – на ходу крикнул кто-то из Остроглядовых отроков Воюну, который сидел на санях бледный, с опрокинутым лицом. – Не убили же? И паробок твой жив? Ну и ладно!

Вернулся Нойка, второй укромовский отрок. Он успел ускользнуть с дороги в кусты, пока тут продолжалась замятня, и осмелился показаться лишь тогда, когда увидел, что все успокоилось и обоз тронулся с места.

– Ты как, отец? – Он робко тронул Воюна за плечо. – Не зашибли тебя?

– Да лучше б мне голову сломили… – пробормотал Воюн.