И тут со стены сорвалась темная фигура и все своей массой обрушилась на ничего не подозревающих насильников. Щербатый с одним товарищем разлетелись по сторонам словно кегли. Оставшийся быстро сообразил в чем дело и, вытащив из-за пояса нож, буром попер вперед.

— Распиши его, Валек! Сначала всю харю, а потом кишки выпусти! — орал, брызгая слюной, щербатый. Растирая кровь и пыль на лице, все никак подняться на ноги не мог. Похоже, знатно его приложило. — Как подыхать будет, мы девку на троих разложим…

А незнакомец при этих словах вдруг взвыл, издав то ли протяжный стон, то ли звериный вой. Лицо сделалось жутким, нечеловеческим.

— Хр-р-р-р-р, — рыкнул он, бросаясь вперед.

Ловко ушел от ножа влево, буквально размазываясь в воздухе. Оказавшись сбоку от Валька, с силой ударил тому по шее. Не останавливаясь, подскочил к следующему и со всей силы пробил тому ногой в голову.

Развернулся к щербатому. Тот еще мгновение назад лежал и жалобно стонал, держась за живот. Казалось, не встанет больше. Но все это было обманов.

— На, сучок, получай! — уже стоявший на ногах, беспризорник ударил кулаком в лицо.

А где-то вдалеке свистел полицейский свисток…

* * *

В небольшой комнате, поражающей богатством убранства, царил полумрак. Роскошные бордовые шторы, свисавшие до самого пола, почти полностью закрывали большое окно. Редкие лучи солнца, которым посчастливилось пробиться сквозь узкую щель, падали прямо на длинную софу из изогнутого драгоценного красного дерева. Лежавший там подросток выглядел изрядно помятым: кожа бледная, почти мраморная, на всю скулу растянулся багровый синяк, чуть меньше украсил подбородок.

— А… — лежавший издал протяжный стон, когда неуклюже дернулся телом. — А-а…

Сразу же из-за двери показалась молоденькая горничная в длинном синем платье с белым передником и капоре на голове. Быстро подошла к софе и наклонилась над мальчиком, прислушиваясь к его дыханию. С тревогой коснулась лба, затем послушала сердце. И только убедившись, что все в порядке, она уже вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, Рафи открыл глаза и стал с выражением дикого удивления оглядываться по сторонам.

Лежащим на софе подростком оказался именно он. Причем в этот момент у него даже понятия не было, как он оказался в таком роскошном месте. И невооруженным глазом было видно, что попал в господский дом с весьма обеспеченными хозяевами. Похоже, эти даже побогаче купцов Рябушинских, у которых Рафи в том месяце чинил кухонный кран, будут.

Все здесь едва не кричало о богатстве — не показном, настоящем. В купеческих домах или квартирах чиновников средней руки, где ему удавалось побывать, кичились своим достатком. Каждую дорогую безделушку — золоченные часы английской работы, красивую статую известного мастера или изящный туалетный столик из драгоценного дерева — старались поставить на видное место, чтобы любой вошедший ее видел. Вот мол мы какие, все себе позволить можем.

Тут же иначе было. Даже ему сироте из приюта было ясно, что жили здесь очень и очень богатые люди. Убранство комнаты, мебель, картины на стенах выглядели невероятно дорогими, которыми наверняка и были.

— Черт, голова-то как трещит… — вдруг со стоном он схватился за затылок.

Но оказалось, никакого треска и в помине не было. Только сейчас до Рафи дошло, что так до него пытается достучаться его Голос. Он сильно тряхнул головой, даже чуть пристукнул по затылку. И, наконец, услышал:

«… Же мать! Ты оглох что ли⁈ Рафи, скажи хоть слово⁈». Судя по отчаянию в голосе его друг, уже ставшей неотъемлемой частью него, был близок к панике. — Что же это такое? Этот, б…ь, урод тебе все мозги вышиб'.

— Слышу, слышу, — буркнул Рафи, с трудом поднимаясь и усаживаясь на софу. — Чего орешь-то? Ну получил один раз по лицу, и что? Знаешь, сколько раз меня били? Не сосчитать.

Но Голос это совсем не успокоило. А даже, наоборот, еще больше возбудило.

«Охренеть! Живой! Ты, б…ь, понимаешь, что наделал⁈ Чего дурной головой качаешь? Ты куда лезешь? Решил, что там сестра твоя?»

Как в воду глядел. Рафи опустил голову. Надулся, прикусил губу. Сам уже понял, что ошибся, и, похоже, наделал глупостей.

А Голос продолжал:

«Ты, вообще, знаешь за кого вступился? А чей этот дом? Этот, этот, где ты валяешься…». Рафи поднял голову и стал осматриваться. «Пока ты валялся без памяти, я кое-что услышал. Эту девчонку зовут Екатерина Мирская, а находишься ты сейчас в доме ее отца — тайного статского советника Михаила Павловича Мирского, шефа Отдельного жандармского корпуса. Ты, б…ь, в самом логове!».

Паренек, как сидел, так и застыл. Оказаться в доме самого главного в столице жандарма, это не в купеческую лавку пробраться. Про него же сейчас обязательно все узнают.

Не унимавшийся Голос говорил о том же самом:

«Ты понимаешь, что будет, если Мирский узнает про твои похождения? За тобой сейчас столько грешков, что и на возраст никто не поглядит. Доктор Петерсон — раз, угроза мадам Калышевой — два, возможное участие в ее смерти — три. Что дергаешься? Как пить дать, в ее смерти винят тебя. Ты главный подозреваемый! А про оружие не забыл⁈ Срочно бежать надо, пока не опознали…».

В это мгновение скрипнула дверь, пропуская вперед высокого представительного мужчину в строгом черном мундире и орденах. Прошел на середину комнаты, остановившись напротив парня. Остановил на нем тяжелый взгляд, больше похожий на прицеливающийся орудийный ствол. Один в один ощущение.

— Вот, значит, какой вы у нас…

Глава 11

* * *

Есть люди, одним своим видом внушающие даже не уважение, а трепет. В их присутствии обычному человеку становится не по себе — тревожно, беспокойно, появляется желание немедленно уйти и спрятаться. Слабые духом, вообще, теряются, теряя дар речи.

Именно таким человеком и был шеф Отдельного жандармского корпуса Российской империи Мирский. Годы службы во главе особого государственного органа, внушавшего ужас всем внешним и внутренним врагам государства, наложили на него неизгладимое отпечаток. Внешность и характер стали продолжением других друга, формируя образ неимоверно жёсткого, даже безжалостного человека, для которого не существует рамок и препятствий. С его неподвижного каменного лица на собеседника обычно смотрели крупные, чуть навыкате, глаза, делая взгляд пронзительный, давящим. Вечно опущенные уголки рта придавали лицу недовольное, даже рассерженное выражение, напрочь отбивающее позыв к общению.

За сложившийся вокруг его персоны ореол «тяжести», непробиваемости и бесчеловечности кое-кто из либеральных писак в своих газетках изображал шефа жандармов в виде монстрообразного локомотива, намекая на их сходство. Это, пожалуй, был тот единственный случай, когда такого рода газетка