— Заблудилась, городская птичка? Нешто можно так летать, пути не зная?

Когда мы сели во дворе и обернулись, это было первое, что сказала мне бабушка Марья. То ли я услышала в ее голосе что-то кроме строгости, то ли расхрабрилась с недавнего перепугу, но в ответ выложила все, что имела сказать: ничего я не заблудилась, а кричала просто так, и вообще я хочу в Москву, здесь плохо, скучно, ночью страшно, мало людей и нет машин и телевизора! И так себя пожалела, и так отчетливо осознала, что теперь мне точно влетит, что чуть не закапала слезами.

Марья Тимофеевна задумалась, склонив наш фамильный клюв и внимательно разглядывая угрюмого стриженого галчонка в майке со значком — олимпийским мишкой и гэдээровских джинсиках.

— Вот так и я в городе ревела, — серьезно заметила она. — Автомобили шумят, себя не слышно, идешь как глухая. Взлететь страшно, провода кругом…

— Чего ж тут страшного?! — возмутилась патриотка мегаполиса. — Надо между ними лететь, вот и все!

Складки на худых щеках обозначились резче — это бабушка Марья улыбнулась.

— Не горюй, Галина. Не навек, чай, из города уехала. Будешь теперь спать со свечкой. А пойдем-ка пока хлеб с простоквашей есть.

Теплый хлеб с холодной простоквашей на ужин вместо котлеты и всего прочего — вот это мне в хуторской жизни нравилось. И репка с огорода тоже: сладкая, маслянистая, вроде бы твердая, а вгрызаться легко… Я потом просила маму купить мне в магазине репу, но в городе, оказалось, ее не бывает.

С этого дня и до отъезда бабушка Марья начала со мной разговаривать. Не то чтобы по душам, а просто так. Это зяблик, а это — зарянка. Облака, как сейчас, — к холоду. В жару огород не поливают, листья сгорят. Лебеда пахнет вкусно, ее и есть можно, если больше нечего. Это дудник, а это — другое совсем: белоголовник, порезная трава. А вот сушеница, серая, мохнатенькая, она еще лучше кровь останавливает… Дети, даже упрямые и вздорные, вроде некоторых, быстро воспринимают новое. К концу родительского отпуска тишина и лесной шорох стали такими же внятными и добрыми ко мне, как дома — бормотание телевизора и шум проспекта за окном. Впрочем, врать не буду: я не просила, чтобы меня оставили у бабушки до конца каникул.

Так вот, за два дня до отъезда бабушка Марья окликнула меня:

— Галина, поди-ка сюда. Мать говорит, ты все время ключи от дома теряешь?

— Не все время, а только два раза, — буркнула я. Эта тема мне еще в Москве надоела. Ключи я, как и всякая самостоятельная первоклашка, носила на шее, но дома, когда уже можно было оборачиваться, зачем-то снимала. То есть не «зачем-то», известно зачем. Глазами галки смотреть на ключи — длинный стальной от нижнего замка, ярко блестящий, как зеркальце, и плоский желтый от верхнего, почти золотой, с цветочком, вытисненным на головке, — было так зыкински! (В переводе на современный русский, суперски.) Они сразу становились в пятьдесят раз красивее, прямо сказочные ключики из «Королевства кривых зеркал». Подумаешь, уронила один комплект с крыши в водосточную трубу, где он и застрял, а другой спрятала на чужом чердаке и не нашла!..

— Хочешь, сделаем так, чтобы матушка больше не ругала за ключи? — спросила бабушка Марья.

— Ну, хочу, — неуверенно протянула я. Вообще-то мама и так уже за ключи не ругала, но мало ли, пригодится на будущее…

— Тогда пей.

Травяными чаями бабушка меня поила все время, я даже разбираться начала — мята, чабрец, зверобой… Но этот был какой-то особенный, шибал в нос, будто нашатырный спирт, хотя пах приятно. А может быть, дело было в той песенке, которую завела бабушка Марья:

Уж я золото

хороню, хороню,

уж я серебро

хороню, хороню,

я у батюшки

в терему, в терему,

я у матушки

во высоком, во высоком…

Гадай, гадай, девица,

в коей руке былица?

Эти слова повторялись несколько раз, а других я не запомнила. Голос у бабушки был чистый, звучный, без старческой хрипотцы, пела она красиво и важно. В школе русские народные песни мне казались скучными, но теперь я слушала и слушала, и было так нужно узнать, какие слова будут дальше, что я не только без страха — даже без особого внимания смотрела, как бабушка берет мою левую руку, выгибает за пальцы, как гадалка, и своим личным ножичком, вроде маленькой финки, быстро и глубоко рассекает подушечку ладони, над линиями жизни, ума и прочего. Было совершенно не больно, как будто она резала варежку. Я засмеялась, а бабушка, не переставая тянуть песню, взяла узкий сухой листок и ловко вложила его в разрез, прямо в наплывающую кровь. Тогда стало щекотно, рана зачесалась, но бабушка уже туго заматывала мою руку белой тряпичной лентой. Потом, назавтра и в следующие дни, я таскала из повязки нитки, удивляясь их бесконечной длине, а тогда мне ужасно захотелось спать…

Насчет того, что мама не будет ругаться, бабушка не угадала. Мама, когда прилетела, долго с ней не разговаривала, а ругаться стала потом, через день, вечером, так что я все слышала. Правда, почти ничего не поняла, кроме того, что речь идет о моей руке и о сухом листочке. Бабушка молча слушала ее, не переставая месить тесто для шанежек, и ни словом не возражала, даже вроде бы делала виноватый вид. Тесто глухо шлепало о деревянный стол, а мама говорила, что «в городе это не принято», что «это могут неправильно понять» и что «нам не нужны проблемы». Особенно меня заинтриговало одно ее выражение: «Мы Галку не в медвежатники готовим!» Я подумала, что заполучить медвежий Облик было бы неплохо — уж тогда бы я показала некоторым мальчишкам из класса. И потом, когда узнала, что на самом деле значит это слово, даже слегка разочаровалась…

Тот факт, что в ладони у меня разрыв-трава, я не очень-то скрываю — скрыть такие вещи от знакомых, как правило, и не удается, — но в то же время не афиширую. Время показало, что моя мама, как всегда, была права. В городе это не принято, и это вполне могут понять неправильно — даже собратья-оборотни. Да и проблемы на свою голову можно приобрести очень легко, вот, например, как сейчас…

— Говори адрес, — сказала я.

— Гальчик! — Наталка прижала руку к груди. — Ты же не думаешь, что я тебя одну загоняю в волчье логово?! Я договорилась, вместе пойдете. Сережу ты знаешь, с остальными познакомишься.

И то — давненько у меня не было боевых вылетов.

Сегодня после того, как у него отвалился хвост, он произнес совершенно отчетливо слово «пивная».

Михаил Булгаков.

Дом Ламберта был минутах в пяти ходьбы от памятника Долгорукому, а если по воздуху, так вообще рядом. Об этих домах на Тверской писали многие и в старом, и в новом веке. Сногсшибательно красивые с фасадов, где сталинская архитектура и гранитные мемориальные доски сосуществуют с пышным расцветом капитализма в виде кафе и бутиков. И те же дома, но замурзанные и провинциальные — со стороны дворика и квартирных подъездов. Минуешь монументальную арку и пропадаешь в лабиринте флигелей, корпусов и строений, где под единственном номером дома скрывается целый маленький поселок. Здесь по облупившемуся желтому брандмауэру лезет пожарная лестница, вместо аристократических лип торчат плебейские тополя, здесь гнездятся самые неожиданные арендаторы, от престижной школы иностранных языков до редакции отраслевого журнала и студии тантрического секса… если бы не план, который набросала мне предусмотрительная Наталья, отметив ламбертовский подъезд и укромное местечко, где можно обернуться, пришлось бы поплутать.