Охранники победоносным взглядом осмотрели камеру.

— Может, еще кто на липоксацию желает в наш центр пластической хирургии? — дешево заржали. Вышли.

Заключенные подняли Мейерхольда и Вагона. Посадили на нары. Мейерхольд пришел в себя и осматривал свои раны. Трогал ребра, нос, челюсть.

— За что они тебя? — проверяя свои ребра, спросил Вагон.

— За игру в молчанку.

— Это как?

— Я сказал, что с обвинением в избиении Верника и нанесении ножевых ранений, в состоянии аффекта, согласен. С обвинением «покушение на жизнь Верника» — нет. Сказал, что больше разговаривать с ними не буду. Тут и понеслась жара. Они впятером накинулись с дубинами своими. Начали меня месить. Ну, я тоже о кого-то стул сломал, а ножку от него кому-то в спину вогнал…

— Ну, все, тебе пиздец, брат. Умножай срок в два раза.

— Пошли они на хуй.

— Будут еще бить.

— Я им скажу, что не собираюсь больше жить на воле. А сколько их, ментов ебаных, порублю и калеками оставлю, пока здесь нахожусь, одному Богу известно.

— Крут. Только смотри, много парней во время этапирования были пристрелены «при попытке к бегству». Как бы они и тебя в график не внесли.

— Не внесут. За меня сейчас общество солдатских матерей вступится. Будут контролировать этих пидорасов.

— Как знаешь, но ты мне нравишься. Помогу, чем могу.

— Спасибо.

— Жрать хочешь?

— Просто пиздец как…

— «Челюскин», принеси жратвы, — крикнул куда-то в угол Вагон.

— Что нести? — пробуровил хозяйственный Челюскин из-за угла.

— Все неси.

Какой-то зэк засуетился.

— Почему «Челюскин»? По имени полярного исследователя?

— Нет, он — домушник, его когда брали, то он — мосол и слабак — драться не умеет, конечно, но представь… Четверых ментов искусал. Один в реанимации лежит. Сначала ему хотели погоняло «Зубастик» дать, но потом сжалились — назвали «Челюскин».

— Весело.

— А у нас тут, брат, не соскучишься…

— Как на войне.

— Нет, брат, страшнее.

— Мне пока нравится, — сказал и вытер очередной поток крови из носа.

Вагон посмотрел и заржал:

— Мне пока нравится?! — Вагон посмотрел по сторонам, ища поддержки своему удивлению. — Ему пока нравится?! — протянул руку Мейерхольду: — Я тебя уважаю!

Вагон вскочил с нар и заорал всем:

— Слушать сюда. Кто хоть пальцем тронет Мейерхольда, проснется мертвым. Поняли. И все по зонам передайте. Мейерхольд — наш брат.

* * *

— Ну, что будем делать? — Юрий Исаакович поднялся на смотровую площадку картинг-центра и поцеловал Еремею.

— Какие предложения?

— Предложений два. Так как мы вместе финишировали, то или ничья с обнулением условий спора, или выполняются оба условия. Ничья меня больше устраивает — не хочется терять полмиллиона впустую.

— Ничего себе… Меня тоже ничья устраивает. Опять рожать — это опять на два года выпасть из жизни.

Тут вмешался Оська:

— Предлагаю голосовать. Только Славка не голосует — она не участвовала в споре.

— Как так, я тоже член семьи.

Оська поднялся, наклонился к уху и шепнул:

— Слушай меня, сестра.

— Итак, — начал Юрий Исаакович, торжественно оглядев всех, — кто за то, чтобы были выполнены оба условия спора: и ребенок, и кредит?

Тишина. Юрий Исаакович посмотрел на Еремею. Оська посмотрел на Юрия Исааковича. Еремея посмотрела на Оську. Через мгновение, словно по команде, все трое подняли руки и заозирались друг на друга. Три секунды серьезно помолчали, а потом заорали от радости.

— Черной икры и бутылку шампанского Veuve Clicquot Ponsardin Brut! — брутально пародируя гусар, закричал во весь голос Оська официанту.

— Две! — радостно подхватил Юрий Исаакович. Вскочил, как мальчишка, обнял счастливую Еремею и целовал ее лицо.

Только Варвара, глядя на это счастье, смеялась и плакала. Плакала и от увиденного счастья, которое можно потрогать руками, и от горечи за свою жизнь, за отношения с Ричардом.

Пока несли шампанское, Юрий Исаакович отвел Варвару за соседний столик для разговора.

— Говори. Только правду.

— Да, только правду… Практически все, что есть на рынке, практически все употребляю…

— Плохо.

— Но я не хочу сама, поверьте, Юрий Исаакович, я сама с собой уже не справляюсь.

— Значит, так, я сегодня договорюсь с лучшим доктором частной клиники «Сейф». Завтра они тебя примут. Сделают «де-токс».

— Что это?

— Очистят кровь через абсорбенты. Физической зависимости у тебя уже завтра не будет. Останется только психологическая. Что с ней будем делать?

— А что нужно? Я на все готова, только помогите.

— Я посоветуюсь с отцом Ричарда. Может, придумаем тебе какое-нибудь занятие, чтоб мозги твои отвлечь.

— Спасибо вам огромное.

— Смотри, Варь, не остановишься — сдохнешь.

— Я постараюсь.

Он поднялся.

— Да, все время хотел у кого-нибудь спросить. Скажи, какая моя дочь?

— Какая Славка?

— Ну, да. Какая она как подруга, как человек? Не очень дура?

— Да вы что, Юрий Исаакович, мы, конечно, иногда с ней сремся… извините, ругаемся, но она моя единственная подруга. Я ее очень люблю. Она искренняя и честная.

— Точно не сука?

— Точно, Юрий Исаакович, точно. Она хорошая… И вся семья ваша замечательная. Один Оська только чего стоит. А Еремея какая…

— Ладно, хватит. Идем. Спасибо…

Юрий Исаакович подошел к столу. Обнял Еремею и жадно поцеловал в губы. Потом посмотрел на уставившегося на них Оську, улыбнулся:

— Учись, школьник.

— А я умею. Даже очень хорошо.

— Интересно, кто это тебя в двенадцать лет такому научил? — удивилась Еремея.

— «Кто-кто», — Оська прищурил хитрые глаза, — школьный физрук.

— Что?! — выдохнули все вместе.

— Пап, ну ты че, совсем современного юмора не понимаешь? Он же на семдесят процентов построен на окологомосексуальных шутках.

— Что ж, придется тебя околосадистски выпороть, — Юрий Исаакович, радостный, стал бегать за хохочущим Оськой. Варвара и Славка сидели обнявшись. Еремея гордилась своей семьей и уже прикидывала, какой дизайн и ценовая политика будут в булочных «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!».