сейчас меня поразит смертельная болезнь, засевшая, например, в области мочевого пузыря. Так приятный естественный акт становится толчком для мрачных размышлений и зачатком противоестественной депрессии. Мне думается, в жизни многое следует сему правилу. Мы забываемся в приятном или повышающем самооценку акте – это могут быть как простые плотские радости, так и нечто изысканно-чувственное вроде тонизирующей беседы либо одинокого любования стихотворением, прекрасным пейзажем или картиной – и на этот краткий миг отрешаемся от страданий и тягот жизни. Но вот довольно внезапно и, как правило, шокирующе то самое забвение, наш мимолетный отпуск от забот, становится не более чем лишним поводом вспомнить, как поистине редко нас посещает счастье и насколько вероятно, что мы умрем в каких-нибудь мучениях. Затем, в отвращении от самих себя из-за собственной неспособности наслаждаться жизнью, мы прекращаем приятное занятие и как можно скорее переходим к другим делам. Из-за этой унылой ненависти к себе я лишь дежурно встряхнул пару раз, а убрав член в штаны, почувствовал, как по ноге стекает моча. В таких случаях я всегда впадаю в гнев. Злюсь и перестаю мыслить рационально. Ночь была холодной, и я боролся с отчаянием.

Но безуспешно.

Я возрыдал.

Сперва я возрыдал о себе – о своей очевидной неспособности поссать, не намочив штаны, – а потом и обо всем моем смехотворном существовании, одиночестве, что преследовало меня не только в литературной секции в эту глухую снежную ночь, но и всегда, постоянно, сколько я помню свои чувства. Рыдая, я ощущал себя все более, более и более одиноким. Перед мысленным взором проходили один за другим мои братья, красные обрюзгшие лица моих братьев, всех любимых братьев, но в особенности Хайрама, Вирджила и Максвелла. Этих троих я любил больше всех. И еще Джорджа. Увидим ли мы когда-нибудь Джорджа? Немного погодя я уже возрыдал о розарии и былом величии наших деревьев и лужаек, тех зеленых полей, где мы играли детьми. В играх мы вечно причиняли друг другу боль, она была целью наших игр, и от этого я возрыдал еще сильнее и прижал синюю подушку к груди. Обхватил подушку, обнял и не сдерживал слез. Вода уже доходила мне до лодыжек, и от этого щемящая печаль почему-то охватила меня с новой силой. Видимо, причиной стало то, как быстро поднималась вода. Вскоре, кажется, я рыдал уже обо всем подряд. В красной библиотеке все заслуживало оплакивания. Эти незрячие, истрепанные временем, глухие и мертвые животные на голых квадратах стен всегда напоминали мне о прошлых Дагах – Дагах, сгинувших в юности; и, пока я рыдал, они, животные, напоминали обо мне самом и о том, что однажды – может, уже скоро – обязательно произойдет и со мной. Я не больше чем очередной Даг. Хайрам – старший. Отца, если честно, я знаю только по его нечастым мрачным появлениям над люстрами в виде мокрого пятна. Вообще, строго говоря, это не вся правда. Это правда в том смысле, что я так чувствую, сколько помню свои чувства. Но вроде бы я помню лицо и голос отца. Помню его усы. Помню отца в трусах посреди ночи. Помню его волосы на ногах. Помню запах в ванной после него. Помню его несчастье и ужас перед нашим счастьем и помню, как он говорил: «Ну как тут мой Даг?» Помню запахи его тела, запахи табака, конечно, и алкоголя, и одеколона с ноткой лаванды, который в наше время уже не найдешь. Помню свое удовольствие, когда он входил в комнату. Помню отдельные истории и шутки. Хотя вообще-то истории и шутки я забыл, но помню, что они были. Помню его уверенность, что его ненавидят, и помню грохот его шагов по полу. Раз за разом мы с братьями собираемся вместе поесть, выпить и похоронить этого человека. Но все, что мы делаем, – это едим, пьем и причиняем друг другу боль. Мне стало невыносимо грустно от нашей жестокости. Слезы находили волнами из самого центра моего тела. Мне казалось, что у меня сейчас лопнут мышцы на боках, так горько я рыдал. Вода у ног неуклонно поднималась. Знаю, это слишком эгоцентрично – искать глубокий смысл в обычных прорванных трубах и протекающей крыше, – но мне и правда казалось, что я не одинок в своем горе, что красная библиотека изливает со мной собственные слезы, собственные сожаления.

Все это пришло в голову потому, что я плохо стряхнул после того, как поссал. Ну вот что я за дегенерат? Как это грустно – дойти в жизни до того, что простейшие поступки (поступки, сулящие удовольствие) приносят лишь ужас и неизбывное ощущение утраты.

Я шмыгнул и вытер нос синей подушкой. Было такое чувство, что рядом кто-то есть, что за мной наблюдают. Неужели кто-то из братьев, скрываясь в тенях, видел, как я обоссал Хэзлитта? Я огляделся и увидел в нескольких метрах от себя Стрелка, стоящего в луже. Всего лишь собака. Стрелок держал в пасти туфлю, сжимая ее острыми зубами.

– Где ты ее взял? – спросил я.

Пес пошлепал ко мне. Опустил голову и выронил туфлю в лужу.

Я присел. Туфля была белой, парусиновой, без шнурков. Не новой. Она могла принадлежать кому угодно. Зубы проделали в ней дырки.

Я твердо взял голову Стрелка в руки. Я держал в ладонях череп собаки. И обратился к этому созданию так:

– Выслушай меня. Мне не нужна твоя вонючая туфля. Мне нужна маска. Ты помнишь, что я рассказывал о Короле кукурузы? Я понимаю: возможно, Королю кукурузы глупо носить африканскую маску, но других масок в нашей коллекции все равно нет. Тут тебе не музей естествознания, Стрелок. Мне нужно, чтобы ты вернулся и принес мне маску со стены. Они висят по всей стене, хоть какую-нибудь достать несложно. Как думаешь, справишься?

Стрелок облизнул губы и нос длинным розовым языком. Ему нравилось, когда ему чешут за ухом. Я старался не злиться на пса. Сказал ровно и спокойно:

– Я верю в тебя всей душой, Стрелок. От маски зависит все. Выбери годную. Прислушайся к разуму.

Я отпустил его голову. Доберман тут же подобрал палубную туфлю. Обернулся и потрусил во тьму. Он пропал, а я вновь остался один. Мне не нравилось оставаться одному среди шкафов. Я был не в настроении читать старую книжку. В ожидании Стрелка я разглядывал ампулы в кармане. Обнаружил, что в них морфин. Достаточно морфина, чтобы облегчить самые глубокие страдания. И я осторожно, один за другим, вернул драгоценные ампулы в пиджак.

Я размышлял о Короле кукурузы. Люди редко говорят о том, что человеческие жертвоприношения – не обязательно древняя практика. Она продолжает привлекать сторонников среди определенных людей в определенных местах. Почему бы и нет? У всех по-прежнему есть те же чувства и убеждения, из-за которых первые дикари трепетали перед голодом, изоляцией, брошенностью, бессилием перед природой. Эти шкафы явно были мрачны и населены демонами. Я запахнул пиджак и, как маленький мальчик – одинокий ребенок, – молился, чтобы мне стало лучше. Разве в целом кровавая жертва нужна не для того, чтобы стало лучше? Когда мы пьем чужую кровь – фактически или фигурально, – разве на самом деле мы не хотим защититься от собственных страхов, от собственных страстей, от одиночества?

Разве я не скучал ужасно по отцу? Разве я не возлюбил алкоголь, чтобы познать отца? Разве мои братья не поступили так же?

Я что-то услышал – это вернулся Стрелок. В пасти он держал африканскую маску. Знакомую маску. Старая, деревянная и большая – ярко нарисованный древесный дух из Центральной Африки, с вытянутым подбородком и выступающими алыми скулами. На месте глаз находились проделанные ножом горизонтальные разрезы, пышная шевелюра из высохших сучков сбегала клоками по широкому лбу. Маска была вырезана из какой-то твердой экваториальной породы, местами на ней еще осталась облезающая кора.

Я присел, пес подошел ко мне. Даже обидно, что вместе с морфином у меня в кармане не завалялось никаких лакомств для собаки.

– Эта сойдет, мальчик, – сказал я как настоящий хозяин.

Стрелок явно