И вот я читаю о его пребывании в Прадье — доме нашего друга Бернара в Авероне. Он взял с собой Бландин, а та прихватила с собой подругу. Его забавляет, как они — двое немолодых мужчин — возбуждаются рядом с девушками. Фотографируют их, когда те раздеваются по их команде. Бландин спит с ним в одной постели, но отказывается от близости. Она все-таки позволяет долго ласкать себя и засыпает, прижавшись к нему. Есть замечание, что она никогда не была слишком сексуальной, и второе — о форме ее грудей или, возможно, о шелковистости кожи. Через несколько дней подруга должна была возвращаться в Париж, и они поехали провожать ее на вокзал. Судя по дате наверху страницы, это происходило несколько недель назад.

Меня начало так трясти, что я с трудом удерживала ручку, которой тут же и написала Жаку. Когда ум бредит, взгляд задерживается на окружающих вещах, не видя и не узнавая их, внутренний взгляд принимает у него эстафету, тогда и наши конечности тоже отказываются служить. Как будто, чтобы управлять телом, нужно уметь направлять свои мысли. Я не была многословна в своей записке. Только сообщила, что нашла эту страничку, а что касается остального, должно быть, нацарапала те же слова, которыми обычно пыталась предотвратить кризис: «Жак… Прошу тебя… Так страдать невозможно… Помоги мне…» Поскольку ноги не держали, я легла в кровать.

Я продолжала дрожать всем телом до тех пор, пока не раздался телефонный звонок и комиссар полиции не попросил меня «прийти как можно скорее», поскольку с моей матерью произошел «несчастный случай», и затем, уступив моим настойчивым расспросам, голос под конец сообщил мне, что она скончаласъ. Я испугалась, но если мое сознание было частично нейтрализовано — ворвавшаяся в него смерть внезапно переносит нас в другую жизнь, о которой мы ничего не знаем, — то способность восприятия оставалась обостренной и резко сфокусированной: прежде всего мне удалось пойти в туалет, и там я взглянула на свое лицо в зеркале над раковиной. Я должна была громко сказать единственному обладателю отражения: «моя мать умерла» и услышать эхо своего голоса. Я посмотрела, какое действие это окажет на смотревшее на меня лицо: испуганные обезумевшие глаза, заострившиеся, уродующие лицо черты, дрожь подбородка — я и в самом деле чувствовала, как под кожей, вызывая ощущение щекотки, подергиваются мышцы. Гипнотическое воздействие, которое оказал на меня этот образ в течение нескольких минут, четко запечатлевшись в моих воспоминаниях, сработало как обезболивающее. Я пока еще не страдала. Я размышляла, по-прежнему не отрываясь от пугающего меня отражения. Жак был в колледже, где вел занятия, я вызову Мириам, у нее есть машина, она сможет отвезти меня, и до полудня мы будем на месте. Я то и дело повторяла: «Она приняла таблетки». Отражение в зеркале исчезло, и я представила себе мать, какой видела ее совсем недавно, сидящую на краешке кровати, мертвенно бледную, с растрепанными волосами, забавно торчащими над головой из-за долгого лежания на подушке, в тонкой ночной рубашке, задравшейся на бедрах. Она подносит ко рту таблетки, жадно запивая их водой. Когда я сегодня думаю о ее смерти, передо мной возникает один из этих двух образов, второй — тот, который я действительно видела, — оставшееся открытым окно, из которого она выбросилась, а рядом стоит табуретка в лучах неяркого света, идущего от окна.

Я оставила записку Жаку на кухонном столе, а рядом, как доказательство, положила страницу из дневника. Не помню, о чем я думала, когда легла, вытянувшись на кровати и глядя в пустоту. Больше не оставалось места ни для толкований, ни для домыслов, только ничем не заполненное ожидание возвращения Жака. Я видела, как он открывает дверь спальни, но видела это словно издалека. Комната была большой, но расстояние от меня, лежащей на кровати, до двери было непомерно большим, как на экспрессионистском рисунке, где расположенная очень высоко точка схода подчеркивает перспективу. Я услышала, как он повторяет: «Что же я наделал? Ну что я наделал?». Он держал страницу в руке. Подошел ко мне. Лицо его было нечетко прорисованным, как во сне. На самом деле я наблюдала за сценой непонятно откуда, как оно и бывает во сне: с одной стороны ты видишь все, а с другой — не можешь произнести ни слова. Но я его слышала. Он говорил, что я не должна была так поступать, он это хорошо знал, «впрочем, послушай…»; я поняла, что он рвет страницу. Конечно же, ему пришлось присесть на корточки, чтобы оказаться на одном уровне со мной и взять меня за руки, но я была слишком далека от него и не почувствовала прикосновения. Я даже не ощущала собственного присутствия. Как будто он в полном одиночестве разыгрывал эту сцену перед лужей кислоты, которая постепенно должна была растворить в себе реальность. Я только спрашивала: «Жак придет?.. Кто-нибудь придет?..»

Возможно, он плакал, но я в этом не совсем уверена. Наверное, я попала в сдвиг во времени. Жак говорил и вел себя именно так, как я об этом мечтала, всякий раз надеясь, что после очередного объяснения он меня наконец поймет. Он не задавал мне вопросов и не злился. Он выражал сочувствие, был нежен, склонялся надо мной, как отец над больным ребенком. У кого в глубине души не осталось ностальгии по тому времени в детстве, когда ты болеешь и лежишь, зарывшись во влажные простыни, а до тебя долетают взволнованные слова, звучащие приглушенно из-за температуры и из-за того, что окружающие говорят, понизив голос? Но сцена, которую я так долго ждала, как будто бы происходила не со мной. Я не выходила из состояния затянувшегося ожидания, которое отрезало меня от остального мира. Пленница, грезившая о свободе, беспрестанно представлявшая в мечтах свое будущее, не верила в существование тюремщика, который после произнесения страшного приговора распахнет перед ней дверь, и инстинктивно забивалась в глубь камеры.

Во втором акте этой трагедии — не могу сказать, было ли это в тот же день или на следующий, — я по-прежнему находилась в спальне, но теперь уже стояла перед Жаком.

Я обнимаю его, и мне кажется, что я гораздо выше его ростом. Я с нежностью говорю, что мы позаботимся о малютке Бландин, что ей нужна наша поддержка, что мы будем хорошо о ней заботиться. Я чувствую себя лучше. Я больше не замкнута в себе и говорю связно. Уже без ожесточения я требую, чтобы Жак пришел мне на помощь, проявив чувства, в которых он мне не отказывает. Теперь я прижимаю к себе его голову, ласкаю. Он же повторяет тихим, глуховатым голосом: «Перестань… перестань…»

Разве у человека, падающего в пропасть и ценой невероятных усилий зацепившегося за ветку, есть доля секунды, чтобы, непонятно почему, испытать облегчение, когда, отказавшись от борьбы и разжав руки, он летит в пустоту? Я перестала за что-то цепляться, и планирующий полет, пусть даже очень короткий, все-таки дал мне передышку. Впоследствии мне в жизни еще не раз доводилось отказываться от вмешательства в ход событий; правда, никогда я не рисковала оказаться в таком же ужасном положении, как в первый раз. Постоянно что-то происходило: Жак или кто-то другой намекал на какой-то факт, и словно вспышка озаряла самые скрытые уголки его жизни. Боясь пытки полной осведомленности, я старалась оставаться в неведении. Например, Жак повел меня на какой-то фильм. Я поспешила поделиться новостью с подругой, а та перебила меня: «А! Так я тоже ходила недавно в кино с Жаком!». И сообщает название фильма, так и не успевшее слететь с моих губ. Удар никогда не бывал сильным, это скорее напоминало временную потерю равновесия, когда каблук подворачивается на последней ступеньке лестницы, но ты балансируешь и все-таки ступаешь на площадку. Я спасалась от адских мук, пыталась понять, почему Жак пошел со мной смотреть тот же фильм во второй раз, если накануне или за день до этого он уже видел его с одной из наших приятельниц? Я говорила себе что-то бессмысленное, первые утешительные слова, пришедшие на ум; иногда они соответствовали ситуации, иногда нет: «Там было много народа…» или же «Все будет в порядке…» Я повторяла их машинально. Наш разговор, который мог бы слишком больно задеть меня, прерывался на полуслове. Я превращалась в бесправную статистку, слова мои не имели веса, я присутствовала, но меня не существовало.