– Ради бога, Бенни, ты что – взялась повторять за мной всякую глупость?

– Ты думаешь, я вела себя грубо? – спросила я.

– Ладно, – ухмыльнулась Кэт, – а как ты назовешь то, когда человек звонит тебе каждый день и спрашивает: «Можно я вас навещу? Можно привезти обед? Можно приползти и поцеловать ваши ноги?», а ему за все его хорошее: «Спасибочки. Давай проваливай»?

– Я не говорила «Давай проваливай» и не просила целовать мне ноги. Впрочем, если не терпится, можешь сделать это хоть сейчас.

Непонятно почему, но стоило мне хоть немного пообщаться с Кэт, и я начинала вести себя точь-в-точь как она.

– Что-то мы заводимся, тебе не кажется? – спросила Кэт. – Конечно, если б я провела пару неделек рядом с Нелл Дюбуа, я бы, наверное, на людей кидаться стала.

Я впервые огляделась в лавке. Столы и стеллажи были завалены поразительным набором вещей с изображениями русалок: брелоками для ключей, пляжными полотенцами, поздравительными открытками, кусками мыла, открывашками, пресс-папье, ночниками. Здесь были куклы-русалки, русалочьи косметические наборы, даже елочные игрушки в виде русалок. Значки «Русалочья царевна» хранились в подставке для зонтиков в углу, и дюжина колокольчиков с русалками свисала с потолка. В центре лавки стоял стол с кипой «Русалочьей сказки» отца Доминика с табличкой с надписью: «Специально подписанные автором экземпляры».

– Возьми что-нибудь, – сказала Кэт. – В подарок – сережки какие-нибудь или еще что.

– Спасибо, но я не могу.

– Опять грубишь.

– Ладно, тогда возьму вот это, – сказала я, беря коробку «Русалочьих слезок».

Бенни достала из кладовки складной стул, и я села.

– Что привело тебя в город? – спросила Хэпзиба.

– Бакалея. И еще думала посмотреть, не найдется ли у них… – Я замолчала, не решаясь произнести это вслух. Старая привычка – держать свое искусство подальше от чужих глаз, как потенциально капризную девочку, которую не выпускают из ее комнаты. Я посмотрела на свои руки. Сложенные ладони, стиснутые коленями, как тисками. – …Кистей и красок, – произнесла я с усилием, которого, надеюсь, никто не заметил. – Акварели, какой-нибудь бумаги…

– В центральном универмаге продаются электропечи для хот-догов и щенячий корм, но сомневаюсь, что у них есть художественные принадлежности, – сказала Кэт. Потом взяла с прилавка карандаш и бумагу. – Вот, напиши здесь, что тебе нужно, и я договорюсь, чтобы Шем купил это, когда придет следующий паром.

Пока они доскребали ложками мороженое, я набросала список основного необходимого.

– Я так поняла, что ты собираешься у нас побыть? – спросила Хэпзиба.

– Матери нужна моя помощь, так что, наверное, да.

– Что значит «побыть»? Как долго? – подняла брови Кэт.

– Точно не знаю, – сказала я, стараясь замять разговор на эту тему.

– А как же Хью? – поинтересовалась Кэт.

Я решила принять вызов.

– Когда ты первый раз позвонила мне, то обвинила, что я наплевательски отношусь к матери – насколько помню, ты сказала: «Ты не можешь вести себя так, будто у тебя нет матери». А теперь ты обвиняешь меня, что я плюю на Хью? – На слове «Хью» мой голос чуть не сорвался.

Кэт отреагировала так, будто я дала ей пощечину.

– Приехали, Джесси. Мне без разницы, заботишься ты о Хью или нет. Мужик сам о себе может позаботиться. С каких это пор меня беспокоит, заботятся ли жены о своих мужьях? Я только хотела поинтересоваться, все ли у вас в порядке.

– Как будто тебя это касается, – упрекнула ее Хэпзиба. Я никак не могла понять, к чему клонит Кэт. – Так расскажи нам – как Нелл? – спросила Хэпзиба.

Я пожала плечами.

– Если честно, я думаю, что у нее депрессия. Она ничего не делает, только сидит в кресле, уставившись в телевизор, и крутит свой кубик Рубика.

– Надо пообедать «У Макса»! – выпалила Кэт. Пес мирно посапывал, положив голову на ногу Бенни, но при упоминании своего имени слегка приоткрыл глаза. – Нам надо всем собраться и пообедать в кафе в эту субботу.

Многие годы мать старалась выдернуть свою нить из узелка, который все трое связали и бросили в море в ту ночь, узелка, связывавшего их многие годы. Но Кэт не хотела, чтобы она замыкалась в себе. Ее верность – и верность Хэпзибы – не поколебались ни разу.

– Прекрасная мысль, – сказала я, окончательно поняв, что не смогу более трех минут выносить это безумие. Не знаю почему, но Кэт была самой вызывающей женщиной, которую я когда-либо встречала. – Только сомневаюсь, что она придет, – добавила я.

– Скажи ей, что в эту субботу «У Макса» будет обедать Папа Римский. Это должно сработать.

– Просто скажи, что мы скучаем по ней и хотим ее видеть, – сказала Хэпзиба, оборачиваясь ко мне.

– Попробую, – ответила я. – Но на многое не надейтесь.

Обведя взглядом лавку, я заметила картинку, изображавшую кораблекрушение, которую нарисовала, когда мне было одиннадцать.

– Ой, смотрите, моя картинка!

Ярко-белая лодка лежала на дне океана рядом с улыбающимся осьминогом, гигантским моллюском с любопытными глазками и стаей морских коньков. Рисунок напоминал картинку из книги счастливого детства – если бы не горящая лодка.

Огонь под водой – неужели так мне виделась в детстве смерть отца? Адское пламя, которое ничем не потушишь? На зыбкой поверхности воды серый пепел плавал, как планктон, но над ней улыбалось солнце, и мир казался безмятежным и безоблачным. До сих пор я не замечала, как много боли в этом рисунке, детского желания, чтобы мир вернулся к своей безупречной сути.

Я повернулась и увидела, что Хэпзиба изучающе смотрит на меня.

– Я помню, когда ты нарисовала это. Ты была тогда маленькой грустной девочкой.

Кэт хмуро посмотрела на нее.

– Зато ты обязательно вспомнишь что-нибудь веселое.

– Джесси была грустной, – сказала Хэпзиба. – Она это знает, и мы знаем это. Так почему не сказать? – Она никогда не обижалась и не сердилась на Кэт, возможно, поэтому они были не разлей вода.

– Почему ты никогда не хочешь поговорить о тех временах? – спросила я Кэт. – Мне как раз хочется поговорить о них. Мне это необходимо. Например, мне хочется знать, почему все говорят, будто пожар начался из-за искры, которая вылетела из трубки отца.

– Потому что из-за искры, – ответила Кэт, и я увидела, как Хэпзиба кивнула.

– Хорошо, а я нашла вот это в шкафу у матери в спальне. – Порывшись в сумочке, я достала трубку. Я держала ее, сложив ладони лодочкой, как облатку или бабочку со сломанным крылом. От чашки трубки пахло табаком и лакрицей.

Все трое уставились на трубку, пустые стаканчики из-под мороженого стояли, накренившись, у них на коленях. На лицах отсутствовало всякое выражение.