В свое время Н. И. Ежов на одном из совещаний актива ГУГБ НКВД прямо заявил, что производились аресты троцкистов и зиновьевцев, несмотря на то что следствие не располагало достаточно убедительными фактами, свидетельствующими об их преступной деятельности: следствие вынуждено было основываться на показаниях самих подследственных. Именно так сфабриковали процесс в тридцатые годы, таким же методом воспользовался и Рюмин двадцать лет спустя.

Нетрудно представить себе состояние сотрудников госбезопасности. Многие находились под дамокловым мечом, оказавшимся в руках карьеристов и беспринципных деляг из команды Рюмина. В те дни, уходя с работы, сотрудники шутили: «Если не вернусь — считайте меня коммунистом». Это черный юмор, но он очень точно характеризовал обстановку. Положение осложнялось и тем, что пресса вовсю раздувала эту кампанию, что в свою очередь провоцировало наушничество, доносы и клевету.

Страшно было подумать, куда мы идем…

Новым министром назначили С. Д. Игнатьева, который до этого работал заведующим отделом партийных органов ЦК партии. Человек достойный, но в начале своей деятельности не избежал ошибок. С первого же дня Игнатьев выразил явное недоверие сотрудникам госбезопасности, не исключая и тех, кто работал добросовестно. Игнатьев не скрывал своего отношения к сотрудникам, говорил об этом открыто, и подобные высказывания, конечно, не способствовали укреплению его авторитета в коллективе. И тем не менее я до сих пор сохранил уважение к этому человеку. Он, насколько это было в его силах, противостоял политике репрессий.

Разумеется, Игнатьев сознавал, что решение ЦК о борьбе с терроризмом нельзя не выполнять. Следуя указаниям свыше, вынужден был нести свой крест. Нового министра очень угнетало то, что он оказался в силу обстоятельств на острие репрессий. Он мучительно переживал все, что происходило в стране, но выхода не находил. Трагедия Игнатьева, да и других сотрудников госбезопасности заключалась в том, что от нас требовали немедленного разоблачения мифических террористов, а заместителем министра, который курировал работу, связанную с поисками террористов, был Рюмин. Пользуясь покровительством и поддержкой Сталина, следственная часть по особо важным делам творила под руководством Рюмина беззаконие, и ни сам Игнатьев, ни рядовые сотрудники не могли этому помешать.

Впрочем, и в самом аппарате у новоиспеченного заместителя министра появилась мощная «подпорка». После ареста Абакумова заместителем министра по кадрам назначили А. А. Епишева. Хорошо помню партийную конференцию, на которой избирался партком. Уже утвердили список кандидатов в члены парткома, уже пора было начать голосование, как вдруг со своего места в президиуме поднялся Епишев и заявил, что делегаты допустили серьезную ошибку, не выдвинув в партком такого заслуженного человека, как заместитель министра Рюмин. Конечно, «ошибку» тут же исправили, Рюмина выдвинули и избрали в партком. Такая сложилась у нас обстановка: беззастенчивый и наглый карьерист держал в напряжении все министерство.

Игнатьев задумал коренную перестройку структуры органов госбезопасности, которая исключила бы возможность нарушения законов. Однако после смерти Сталина он был избран секретарем ЦК партии, к нам снова пришел Берия, и все идеи реорганизации полетели в корзину.

Чтобы лучше обрисовать обстановку в тот тяжелый период, приведу пример из собственной практики.

В МГБ поступило сообщение агента госбезопасности о том, что группа лиц замышляет покушение на Сталина. В записке агент доложил мотивы заговора и раскрыл план действий преступной группировки. Проверить заявление поручили мне. Я обратил внимание докладывавшего мне сотрудника на то, что листки бумаги, на которых написано заявление, выглядели потертыми. Разговор с автором заявления я и начал с замечания о недопустимости медлить, когда речь идет о таких серьезных вещах, как террор.

Агент неуклюже оправдывался. Заявление его было уже оформлено протоколом, я предложил ему заново изложить всю историю, в новом документе обнаружил противоречия со старым. Стало очевидным, путаница не случайна. Мои уточнения насторожили агента. Он стал просить вернуть ему документ, но при этом обронил фразу: «Сожалею, что вас не интересуют материалы о терроре». Дело приобретало крутой оборот. Мое убеждение в том, что агент врет, окончательно окрепло. Но как избежать его дальнейших провокаций? Он явно угрожал, зная создавшуюся в обществе атмосферу. Попасть в число не желавших бороться с террором никак не хотелось. Решил идти до конца. Затянувшаяся беседа была мучительна и для меня, и для моего собеседника. Вдруг он попросил красный и синий карандаши и захотел еще раз взглянуть на свое старое заявление. Долго что-то в нем подчеркивал. Когда же возвратил мне листок, я прочел: «Все, подчеркнутое синим, — неправда, а красным, — правда». Правдой оказались всего четыре строчки, где он сообщал о встрече с тремя приятелями и как они провели вечер в кафе «Балашиха». Оказалось, заговор против Сталина — сплошной вымысел.

— Теперь вы, вероятно, напишете заявление о том, будто я вынудил вас отказаться от прежних слов! — сказал я, а сам подумал: «А заявление это попадет к Рюмину!»

— Нет, клянусь вам, я этого не сделаю! — взмолился он.

— В таком случае вас могут обвинить в том, что вы дали ложные показания, — честно предупредил я его.

На этом наш разговор закончился, и я отправился к начальству, чтобы посоветоваться, что делать: привлечь человека за дачу ложных показаний или отпустить. Ни один из моих начальников не желал взять на себя ответственность, и под разными предлогами все постарались уклониться от решения вопроса. Только начальник управления А. П. Вызов, старый коммунист и опытный чекист, много повидавший на своем веку, сказал мне прямо:

— С этим заявлением ты попал в сложную ситуацию. Возбуждать дело о ложных показаниях нельзя, этот человек снова начнет нас обвинять в попустительстве террору. Если же ты его отпустишь, он может написать и во второй раз точно такое же заявление, и тогда тебе придется туго. Выбора нет, бери на себя все дело и жди, чем оно закончится.

Я сам прекрасно понимал, в какую историю попал. Решил отпустить агента, надеясь, что во второй раз он не решится на такую же ложь, хотя твердой уверенности не было.

Нетрудно представить, сколько я пережил, каждый день ожидая самого худшего. Очень тяжело было носить все это в себе, ведь такими вещами не поделишься ни на работе, ни дома. К счастью, больше никаких заявлений от агента не поступало, а первые два канули в Лету…

И однако на душе легче не стало. Трудно было осмыслить, как сотрудник госбезопасности, пусть даже нештатный, мог пойти на такую провокацию! Безусловно, он учел общую обстановку и решил ею вое-пользоваться, наверняка знал он и о решении Политбюро, определившем основное направление: беспощадно бороться с терроризмом. А если террористов не нашлось, можно без всякого риска выдумать их — беспроигрышная лотерея.

Когда я допрашивал агента, казалось бы, являлся хозяином положения, мог даже поставить вопрос о его аресте, и все же в своих руках держал меня он. Не преступник боялся меня, а я опасался очередной его подлости.