— Тихо! — рявкает Кардиган, черный как туча, и гомон стихает.

Тут, боже милостивый, вопреки всем моим усилиям, позади раздается еще один мощный взрыв, эхом отразившийся от седла. Мне показалось, Кардиган лопнет от злости.

Ох, много бы я дал, чтоб только очутиться подальше отсюда.

— Прошу, прощения, милорд, — поясняю я. — Мне что-то нехорошо…

— Мовчать! — рычит он и, видимо, благодаря в высшей степени нервозному состоянию добавляет хриплым шепотом то, чего иначе никогда не сказал бы: — Неужто ты не в сивах потерпеть, вонючая ты свинья?

— Милорд, — шепчу я. — Ничего нельзя поделать, это от болезни… — и моя реплика была прервана новым громогласным извержением.

Кардиган смачно выругался, зажимая нос, развернул коня и вскинул руку.

— Бригада, готовьсь! Первый эскадрон Семнадцатого, шагом… марш! На рысь вошадей!

И все эскадроны, семь сотен всадников, дали шпор. Один из них, хоть и мучимый страхом, испытывал зато колоссальное внутреннее облегчение — это было именно то, в чем я нуждался весь этот день, — как овца, раздувшаяся от обжорства, которую прокалывают, чтобы привести опять в норму.

Вот так все и началось. Впереди я различал полоску травы, переходящую затем в пашню; конец долины, в миле с лишним от нас, был затянут дымкой, а буквально в нескольких сотнях ярдов по бокам, на сужающихся склонах, отчетливо виднелись фигурки русских пехотинцев. Можно было даже разглядеть, как их артиллеристы разворачивают орудия и снимают их с передков: мы находились на дистанции выстрела, но они не спешили, желая выяснить наши дальнейшие намерения. Я заставил себя посмотреть на противоположный край долины. Там было полно орудий, по флангам батарей расположились казаки — острия пик и сабель сверкали на солнце мириадами отблесков. Ударят ли они по нам, когда мы свернем к редутам? Задействует ли Кардиган Четвертый легкий драгунский? Использует ли Семнадцатый в качестве завесы спереди, чтобы под его прикрытием обойти противника с фланга? Если я буду держаться поблизости от него, будет ли это безопасно? О, бог мой, как же меня угораздило — третий раз за день? Это нечестно, неестественно! Тут мои внутренности разрядились снова, с оглушительным грохотом. Видимо, он долетел до ушей русских артиллеристов, поскольку в ответ с правого склона Кадык-коя поднялось белое облачко, раздался гром выстрела и ядро со свистом пролетело над нами. Затем все высоты окутались вспышками залпов. В сотне шагов впереди блеснуло оранжевое пламя, и прямо перед нами взметнулся, осыпаясь ошметками земли, большой фонтан, а позади послышались разрывы гранат. Затем русские открыли огонь и с левого склона.

В один миг мы, как и описывал лорд Теннисон,[40]оказались в «адовой пасти». Не отдавая себе отчета, я перешел на легкий галоп, бубня что-то себе под нос. Кардиган тоже прибавил ходу, но не так, как я, — один знаменитый отчет о битве сообщает, что «в своем стремлении первым схватиться с врагом Флэшмен вырвался вперед. Ах, мы легко можем себе представить, какой яростный дух горел в этой мужественной груди». Не знаю как насчет груди, но ярость духа, бушевавшего в моем мужественном кишечнике, не знала границ. По фронту замелькали сполохи: бах-бах-ба-бах! — и засвистели осколки гранат. «Держать строй!» — орал Кардиган, но его собственный скакун понес, и за спиной у меня звон сбруи потонул в топоте копыт, нараставшем с переходом от неспешного аллюра до ровного стремительного галопа. Задыхаясь от ужаса, я пытался придержать свою кобылу, истово твердя про себя: «Поворачивай! Поворачивай же, бога ради! Почему этот тупой ублюдок не поворачивает?» Было самое время, ибо мы поравнялись с первым русским редутом — орудия его целились прямиком в нас с расстояния в каких-нибудь четырех сотен ярдов. Земля передо мной взлетела, распаханная ядром, и тут сзади донесся громогласный крик.

Я повернулся и увидел Нолана: сабля наголо, он пытался повернуть коня поперек, хрипло вопя:

— Поворачивайте, милорд! Не сюда! Поворачивайте к редутам!

Голос его потонул в грохоте разрывов. Лью, скакавший вслед за Кардиганом, вздыбил коня, разворачиваясь лицом к бригаде. Он взмахнул саблей и заорал снова, и тут прямо перед лошадью Кардигана рванула граната. На миг Нолан скрылся в дыму; затем я увидел его: лицо искажено от боли, мундир разорван и перепачкан в крови от пояса до плеч. Он дико вскрикнул, лошадь его подалась в нашу сторону, проскочив мимо Кардигана, неся повисшего на шее всадника. Испуганно глядя назад, я видел, как они нырнули в прогал между уланами и Тринадцатым, потом скрылись из виду, перекрытые мчащимися вперед эскадронами.

Я посмотрел на Кардигана — тот был ярдах в тридцати, изо всех сил стараясь удержаться на коне, в облаке взметавшихся вокруг разрывов.

— Стой! — завизжал я. — Стой! Бога ради, парень, остановись!

До меня наконец дошло то, что понял Лью, — этот идиот не собирается поворачивать, он ведет Легкую бригаду прямо в гущу русской армии, к могучим батареям у подножья долины, уже начавшим палить в нашу сторону, в то время как пушки на склонах терзают нас с флангов, образовав жуткую анфиладу, способную разорвать на мелкие кусочки все наше соединение.

— Стой, черт тебя подери! — завопил я опять и собирался уже повернуть, чтобы прокричать команду эскадронам, как передо мной вспыхнуло оранжевое пламя. Я покачнулся в седле, полуоглохнув, лошадь зашаталась, едва не упав, но оправилась, я держался изо всех сил и обнаружил вдруг, что сжимаю оборванные поводья. Уздечку срезало, вдоль шеи кобылы шла кровоточащая рваная рана, животное заржало и, обезумев, ринулось вперед. Мне не оставалось ничего иного, как вцепиться в гриву, стараясь не вывалиться из седла.

Внезапно я поравнялся с Кардиганом. Мы заорали друг на друга, он махал саблей, и тут с обеих сторон меня окружили синие мундиры, острия пик Семнадцатого устремились вперед, уланы скрючились в седлах. Кругом царил ад из взрывающихся гранат и разлетающихся осколков, оранжевого пламени и удушливого дыма; солдат рядом со мной слетел с коня, словно по мановению невидимой руки, и я ощутил, как меня обдало брызгами крови. Моя кобыла, очумев от боли, рвалась вперед. Мы уже обошли Кардигана, и мне вспоминается, что даже среди этого кошмара мой желудок опять напомнил о себе. Я мчался, едва живой от ужаса, испуская время от времени мощные потоки газов. Я больше не мог управлять лошадью, мне оставалось только постараться не выпасть из седла по ходу гонки. Брошенный вперед взгляд показал, что до русских батарей осталось лишь несколько сотен ярдов. Огромные черные жерла, окутанные дымом, смотрели мне прямо лицо, но, даже видя, как они извергают пламя, я не слышал грохота выстрелов — все тонуло в несмолкающей канонаде, бушующей вокруг. Не было способа остановить этот сумасшедший бег, и я поймал себя на том, что во весь голос умоляю русских пушкарей пощадить меня: «Бога ради, прекратите, не стреляйте, черт вас побери, оставьте меня в покое!» Я четко видел их, суетящихся у орудий, лихорадочно перезаряжающих, в расчете послать на нас сквозь дым новый ураган смерти. Я разъярился, кляня их почем зря, и выхватил саблю, решив про себя, что если мне суждено умереть, то надо постараться прихватить с собой на тот свет хотя бы одного из этих поганых русских ублюдков.