протянул Инге бутылку. Инга глянула на неё и кивнула безразлично. Она совершенно не разбиралась в винах, особенно таких изысканных, но подумала, что вино сможет хоть как-то ее взбодрить. Хотя предпочла бы сейчас дернуть водки.

Выпили за знакомство. Мэри обратилась к Инге, и Инга заметила, что та сразу взяла с нею какой-то покровительственный тон. Так она разговаривала и с Максом, будто мать с сыном. Выходит, Инга автоматически становится ей дочерью?

— Вас не сильно утомляет солнце, Инга? — пристально и как бы изучающе посмотрела на неё Мэри (она довольно-таки хорошо говорит по-русски. Тоже из бывших?). — Вы позволите мне вас так называть?

— Гм, — пожала плечами Инга, не придавая значения этому оценивающему взгляду Мэри. Ей было всё равно.

— А я прямо умираю здесь от жары, хотя вечера и полны очарования. И всё же они не идут ни в какое сравнение с теми, которые мы коротали на Западном Самоа, — и Мэри стала вдаваться в сумбурные воспоминания, которые совсем не занимали Ингу. Ничего любопытного не находила она и в разговоре мужчин. Какие-то слепки, какие-то останки, что-то очень и очень от нее далекое и малоинтересное (где только Макс набрался таких слов?). Инга поймала себя на мысли, что ей становится скучно. Однако вино постепенно брало своё. Такого она на самом деле ещё не пробовала. Оно действительно, как ей и говорили, оказалось с особым, неподражаемым привкусом.

Один за другим вдалеке вспыхивали огни. Официант зажег на столе свечи, и в их сумеречном отблеске лица всех стали особенно волнующими. От оркестрантской ниши полилось что-то протяжное и тягучее. Майкл пригласил на танец Ингу, Макс — Мэри.

— Как вам наш милый ресторанчик? — Майкл не скрывал своего восторга по этому поводу.

— Я, знаете ли, не так часто бывала в таких ресторанах.

— Я вас понимаю, — закивал головою Майкл. — Молодость хочет одеться, обуться, съесть пирожное, пойти на концерт. А вот мы с Мэри предпочитаем путешествовать. В год раза три-четыре выезжаем в различные места. В январе были на Фиджи, в апреле — на Ямайке, теперь — здесь. В старости, знаете ли, другие ценности. Я ведь почти всю жизнь прожил на материке. Союз и тот не весь знал. Но вот перебрался в Америку, вышел на пенсию и сказал себе: баста, пора и мир повидать, я не я, коли хоть что не увижу! Теперь даже не понимаю тех, кто всю жизнь сиднем просидел в четырех стенах и видел, скажем, Бутан, лишь по телевизору. А ведь это не просто поглядеть надо, это увидеть надо и вдохнуть, и ощутить всеми фибрами души, — тогда только, считай, узнаешь, что такое мир.

Инга согласилась с ним. Она тоже чувствовала себя по-иному, когда ступила на неизвестную ей доселе землю. И про воздух, и про ощущения эти, как верно всё сказано. Только вот сейчас у неё все ощущения больше связаны с Максом, и с ним она хотела бы об этом делиться, а не с каким-то там Майклом, молодящимся старикашкой. Но Макс был с Мэри, ей шептал какие-то ласковые слова, и она, эта Мессалина, бесстыдно прижималась к нему своим сладострастным животом. А впрочем, не всё ли равно, что испытывает Мэри к Максу или Макс к Мэри. Жизнь не застревает на одних чувствах!

— Через полчаса, — почесал ладони Майкл, когда все сели, — подадут фирменное, и мы будто перенесёмся в те допотопные времена, когда люди съедали органы животных, придавая им особые магические свойства. Конечно, теперь это всего лишь атавизм, но посмотрите вокруг, в таких заведениях до сих пор встречаются люди, верящие в переселение если не душ, то уж возможностей точно. Мы с Мэри, едва откушав обезьяньих мозгов, сразу же стали горячими почитателями этого замечательного блюда, но вся прелесть не столько в этом. Сейчас нам смонтируют специальные приспособления для удерживания обезьян.

— Их что, подают целиком? — перебила его Инга.

— Не торопите события. Обратите лучше внимание на особые вырезы в нашем столе. Они скрыты под специальной пластиной. Сейчас её уберут и высвободят эти пазы.

И действительно, от одного столика к другому уже сновали официанты и вскрывали вырезы. Тут все было технически продумано и отрепетировано, так что проделать всё, что полагается, официантам не стоило большого труда и занимало не так уж и много времени. Они орудовали ловко и слаженно. И, буквально, минут через двадцать все столики превратились в необычные сооружения, мало, казалось, предназначенные для приёма пищи. Впрочем, так только казалось. Вино, свечи и закуска остались нетронутыми.

— Я очень волнуюсь, — сказала Инга. — Зачем всё это?

Она посмотрела на Мэри, но Мэри, как почудилось ей, ехидно улыбалась.

— Инга, дорогая, веди себя разумно, — стал успокаивать её Макс.

— Выпейте вина, — предложил Майкл, — взбодритесь, — и снова наполнил её бокал. Инга выпила залпом.

Стали разносить «деликатесы».

— Что они делают? — спросила Инга.

— Выносят блюда, — невозмутимо ответил Майкл.

— Но разве это не приготовленные блюда?

— Нет, обезьяньи мозги едят сырыми.

— Сырыми? — похолодела Инга и вдруг увидала, как официант подносит обезьяну к соседнему столику. Обезьяны были маленькие, очевидно, особой породы. Инга совсем не разбиралась в них. Тех, что она знала, вряд ли ели.

Официант вставил обезьяну в специальное приспособление, которое напоминало пирамидальный четырехгранный ящичек со срезанной верхушкой, частично, как айсберг в океане, скрытый под столом, с круглым отверстием с торца сверху. Обезьяну вставляли так, чтобы торчала только ее голова, но и ею она вряд ли смогла бы сильно пошевелить — еще одно устройство зажимало ей голову, как в тисках. Тело тоже плотно сидело в ящичке.

По мере наполнения зала этими экзотическими блюдами, усиливался шум и визги, издаваемые обезьянами. Даже туземный бубен, в который с силой ударял черномазый оркестрант, не мог заглушить их отчаянных воплей.

— Боже, что это? — затрепетала Инга, но не получила ответа.

Поднесли и им. Ловко и непринужденно официант раскрыл ящичек, так же ловко и привычно втиснул туда обезьяну и быстро, заученным движением захватив ее за виски, зажал в струбцину. Обезьяна уставилась на Ингу.

— Мне страшно, Макс.

— Цыпочка, здесь приличное общество.

— Мне тоже первый раз было не по себе, — снисходительно усмехнулась Мэри.