Я встречал где-то предположение: если начало романа принадлежит Брэнуеллу, у него было намерение отвести Локвуду большую роль в повествовании. Там есть намек на то, что его привлекает младшая Кэтрин, и если бы он влюбился в нее, то интрига, несомненно, усложнилась. А так Локвуд скорее помеха. Композиция романа очень неуклюжая. Но что в этом удивительного? Эмили Бронте не писала раньше романов, а тут создала сложную историю, в которой рассказала о жизни двух поколений. Это всегда трудная задача: ведь автору приходится объ единять в одном повествовании два набора персонажей и два набора событий, и он должен соблюсти равновесие и следить, чтобы не предпочесть одну группу другой. Еще ему нужно ужать все годы, что длится действие, в такой временной отрезок, чтобы читатель мог окинуть его всеобъемлющим взглядом, как окидываешь одним взором огромную фреску. Не думаю, что Эмили Бронте сознательно обдумывала, как создать единое впечатление от такой широко раскинувшейся истории, но предполагаю, она размышляла, как сделать ее логически последовательной, и тогда ей пришло в голову, что лучше всего добиться этого, дав возможность одному персонажу пересказать другому всю долгую цепь событий. Это удачный прием, и не она его изобрела. Недостаток этого приема в том, что почти не удается сохранить разговорную манеру, когда рассказчику приходится передавать такие вещи, как, например, описание места действия – то, что в беседе не станет делать ни один разумный человек. И естественно, если у вас есть рассказчик (миссис Дин), у вас должен быть и слушатель (Локвуд). Возможно, что более опытный романист нашел бы лучший способ рассказать сюжет «Грозового Перевала», но я не верю, что Эмили Бронте прибегла к нему только потому, что легче строить роман на фундаменте, сложенном кем-то еще.

Более того, я думаю, что только такой метод и можно было ожидать от Эмили Бронте, если учесть ее странности – чрезмерную робость и замкнутость. А какой был выбор? Написать роман с объективной точки зрения, как, например, написаны «Миддл марч» и «Госпожа Бовари»? Думаю, было бы невыносимым испытанием для ее строгой, бескомпромиссной, добродетельной натуры рассказывать такую жестокую историю, не прибегая к роли постороннего человека, но если бы она на это решилась, ей пришлось бы говорить без утайки, что произошло с Хитклифом за те годы, что он провел вдали от Грозового Перевала, пока получал образование, а впоследствии сбивал капитал. Она не смогла бы этого сделать, потому что просто не знала, как он этого добился. Читателю трудно поверить в такое превращение Хитклифа, и Эмили удовлетворилась тем, что сообщила об этом и больше на эту тему не говорила. Был еще один вариант: миссис Дин могла рассказать историю Грозового Перевала ей, Эмили Бронте, рассказать от первого лица, но, по моему мнению, даже этот вариант не устраивал Эмили: близость к читателю была слишком тяжела для такой чувствительной натуры. То, что начало истории рассказал Локвуд, а затем она обросла подробностями со слов миссис Дин, позволило Эмили укрыться сразу под двумя масками. Преподобный Патрик Бронте поведал миссис Гаскелл один случай, который в этой связи приобретает особое значение. Когда его дети были малы, он, желая узнать кое-что о некоторых чертах их характеров, скрываемых по робости от него, заставлял всех поочередно надевать старую маску, под прикрытием которой они свободнее отвечали на вопросы. Когда он спросил Шарлотту о том, какая книга в мире самая лучшая, то получил ответ: Библия, а когда задал вопрос Эмили, как поступить с ее непослушным братом Брэнуеллом, она ответила: «Постараться урезонить его, а если не получится, выпороть».

Но почему Эмили так необходимо было за кого-то спрятаться, когда она писала эту яркую и ужасную книгу? Мне кажется, она раскрыла в ней свои глубочайшие инстинкты. Заглянув в свое одинокое сердце, она увидела там мучительные тайны, от которых, однако, писательский дар позволил ей освободиться. Говорят, ее воображение разожгли таинственные истории, рассказанные отцом об Ирландии времен его юности, и произведения Гофмана, с которыми она познакомилась в бельгийской школе и которые, как говорят, продолжала читать дома, сидя на коврике перед камином и обнимая за шею Кипера. Шарлотта приложила большие усилия, чтобы доказать: Эмили могла что-то узнать со стороны – ведь в доме ее окружали люди, ничем не напоминавшие героев романа. Я склонен этому верить, как склонен верить и тому, что ее страстной натуре нравились рассказы немецких романтиков, полные тайн и ужаса; но, думаю, образы Хитклифа и Кэтрин Эрншо она извлекла из глубин собственной души. Возможно, во второстепенных персонажах – Линтоне и его сестре, жене Эрншо и Хитклифа – объектах ее презрения из-за их слабости и моральной неустойчивости были кое-какие намеки на характеры знакомых, и хотя читатели редко доверяют плодам воображения автора, очень похоже, что эти характеры созданы именно ее властным и презрительным воображением. Что касается дикой, необузданной и страстной Кэтрин Эрншо, то это она сама, и Хитклиф – тоже она, я убежден.

Разве странно, что она укрылась в двух главных персонажах романа? Совсем нет. Никто из нас не является цельной личностью – в нас всегда живет больше чем один человек, и часто наши внутренние «я» находятся в конфликте друг с другом; однако особенность писателя в том, что в его власти наделить индивидуальностью те разные характеры, которые уживаются в нем. Но, к несчастью автора, он не может оживить те образы – даже очень необходимые для повествования, – в которых нет частички его самого. Для автора, пишущего первый роман, как в случае с «Грозовым Перевалом», нет ничего необычного в том, чтобы сделать себя главным героем; более того, его затаенные желания реализуются в основной теме произведения. Роман становится исповедью грез, которые посещают автора на одиноких прогулках или в ночные часы, когда воображаешь себя святым или грешником, величайшим любовником или государственным деятелем, храбрым генералом или хладнокровным убийцей; то, что в первых романах большинства писателей много бессмыслицы, объясняется той сумятицей, что царит в мечтах людей. Думаю, «Грозовой Перевал» – такая же исповедь.

Мне кажется, Эмили Бронте вложила всю себя в образ Хитклифа. Она отдала ему свои приступы гнева, свою сексуальность – мощную, но нереализованную, – неудовлетворенную любовную страсть, ревность, ненависть и презрение к человечеству, жестокость и садизм. Вспомним случай, когда без особой, веской причины она кулаком била по морде собаку, которую любила больше, чем кого-либо из людей. Еще один любопытный случай рассказала Эллен Насси, подруга Шарлотты: «Она обожала водить Шарлотту в места, куда та не осмеливалась ходить по своей воле. Шарлотта испытывала смертельный ужас перед чужими животными, и Эмили доставляло удовольствие подводить ее к ним близко, а потом рассказывать, как та себя вела, весело смеясь над ее испугом». Думаю, Эмили любила Кэтрин Эрншо мужской, чисто животной любовью Хитклифа и смеялась так же, как смеялась над страхами Шарлотты, когда в образе Хитклифа била ногами и топтала Эрншо, бьющегося головой о каменные плиты; думаю, она смеялась – и опять же в образе Хитклифа, – когда дала пощечину юной Кэтрин и осыпала ее оскорблениями. Наверное, угрожая своим персонажам, браня и наводя на них страх, она испытывала приятное возбуждение: ведь в реальной жизни в компании сверстников она вела себя тише воды, ниже травы. В ее второй роли – Кэтрин – она хоть и боролась с Хитклифом, и презирала его, и знала о нем много плохого, но тем не менее любила его душой и телом, наслаждалась властью над ним, чувствуя, что они родня (так оно и есть, если я прав в своем предположении, что они оба Эмили Бронте), и так как в садисте часто есть немного и от мазохиста, ее пленяли его сила, жестокость и дикая, не поддающаяся дрессировке натура.