У перса нет склонности к применению насилия в целях наживы. Это явление было подмечено нашими соотечественниками еще во времена первой иранской революции в начале века. Я с удовольствием привожу своему спутнику заученную цитату из книги К. Смирнова, изданной в 1916 году в Тифлисе: «Жители Персии понятия не имеют об экспроприациях, и даже случаи воровства редки. Купец везет из банка несколько мешков с серебряной монетой и может быть спокоен, что его никто не тронет. ...Нет властей, нет законов, а между тем случаи убийств, грабежей и других крупных правонарушений, не считая колоссальных мошенничеств, чрезвычайно редки... Кроме некоторых острых моментов, когда безумствовали солдаты и всадники, в столице все время было совершенно спокойно и безопасно, несмотря на полное отсутствие ночных сторожей и тому подобное... В Европе и без всякой революции в самое спокойное время в городах гораздо больше убийств, разбоев, грабежей и тому подобных случаев, чем было в Персии в разгар революции».

Времена изменились, гибнут десятки и сотни людей каждодневно, но грабежей и разбоев, как и в начале века, практически нет.

Рядом с конторами менял по улицам Фирдоуси и Манучехри ковровые и антикварные магазины. Туда мы не заходим. Западные дипломаты для покупки персидских ковров и прочих редкостей пользуются услугами надежных частных посредников. В первые месяцы исламской власти распродавалось на аукционах имущество шахской семьи, за бесценок приобретали власть имущие и ковры, и картины, и люстры, приобретали сами, позволяли делать это своим знакомым и родственникам. Один делец за четыреста долларов купил скрипку Страдивари и продал ее в Нью-Йорке за полтора миллиона. Воспользовались распродажей и западные посольства, помогали старые связи из деляческого мира. Советским гражданам не позволяла покупать ковры и иные редкости скромность зарплаты, отсутствие соответствующей товароведческой эрудиции и поэтому интереса.

Итак, проходим мимо антикваров. Они скучают. Суровый ветер революции вымел из Ирана чуть ли не триста тысяч американцев, англичан, западных немцев, итальянцев, банкиров, экспертов, туристов, артистов кабаре, военных и гражданских советников. Для антикваров наступил мертвый сезон.

Увешаны стены лавок традиционными персидскими миниатюрами. Мотивы Омара Хайяма — красота, любовь, стремительность течения жизни и равнодушная, всепоглощающая вечность. Красивой вязью, золотом и кармином на слегка пожелтевшей бумаге выписано простое изречение: «И это пройдет», как безнадежный общий знаменатель и труда художника, и бессмертных стихов, и сумеречной антикварной лавки с ее печальным владельцем. Груды потемневших серебряных браслетов и ожерелий, покрытые зеленью медные блюда, агатовые печатки, ржавые кинжалы, монеты былых времен, расписные старинные пеналы для каламов, страницы рукописей, хрустальные флакончики — каждая из этих вещиц за свое долгое существование хотя бы раз кого-то порадовала, прежде чем оказаться на запыленном прилавке под тусклым стеклом.

«И это пройдет». Пройдет безвременье, затихнут автоматные очереди, сбреют бороды исламские стражи, пойдут по тегеранским тротуарам беспечные и простоватые чужеземные гости, сбросят женщины бесформенные, придуманные злым умом балахоны, зазвучит, как это было совсем недавно, громкая, веселая музыка на тегеранских площадях и улицах...

Много было в Тегеране музыки и до, и во время, и после революции. Были большие современные магазины, где мог человек купить самые свежие музыкальные записи всего мира. Стояли рядами переносные лотки, а на них аккуратными стопками лежали коробочки с магнитофонными кассетами, и без конца звучали модные напевы. Появились революционные песни, печальные и мужественные мелодии кровавых дней влились в общий разноголосый хор, будоражащий душу.

Имам Хомейни осудил музыку — она вызывает похотливые желания у молодежи. Пошли по улицам бородатые юноши, гоня прочь торговцев музыкой. Ненадолго умолк город, а через некоторое время загремел, задребезжал, застонал через сотни уличных громкоговорителей аравийскими распевами коранических стихов, гневными проповедями, жестяными механическими маршами. Вновь пришлось вмешиваться имаму, теперь в защиту оскорбляемых ушей правоверных. Он распорядился прекращать передачи в те часы, когда мусульманин должен отдыхать. Имам заботился, как и положено духовному пастырю, о своих верноподданных, но облегчение наступило и для нас, неверных, страдавших от усердия исламских пропагандистов.

Долгой в этот день оказалась наша прогулка с итальянским дипломатом Бонетти. Но и прогулка кончилась, и день прошел, остались воспоминания.

По вечерам Тегеран погружается в непроглядный мрак. Закатывается яркое азиатское солнце за Эльбурсский хребет, синеют недолго сумерки, но не зажигается ни один фонарь, не загорается ни одно окно, не вспыхивают автомобильные фары.

Идет война. Налеты иракской авиации повергают в смятение и страх огромный город. Пара иракских МиГов прошла на бреющем полете над центром, оглушая жителей чудовищным ревом двигателей. Пронеслись смертоносные огнедышащие машины, ухнули вдалеке разрывы ракет, и в наступившей мертвой тишине загремели вдруг по всему городу металлические ставни — лавочники запоздало бросились закрывать магазины. А через несколько минут, как бы очнувшись, забухала, застрекотала вся тегеранская противовоздушная оборона. И еще позже пошли по улицам патрули, угрожая стрелять по освещенным окнам. Затемнение — по правилам военного времени.

Воздушные тревоги, натужный вой сирен, беспорядочная всеобщая пальба, диковинные фейерверки в ночном небе, дорожки трассирующих очередей, букет снарядных разрывов — все было ежедневно, но ни один человек в Тегеране не мог бы сказать наверное, были ли действительно налеты. Стреляли в ту пору в Тегеране много, бестолково, и зачастую стрельба была не следствием, а причиной воздушных тревог. Почудилось что-то зенитчику в вечернем небе, нажал на спусковую педаль — тут же весь город, вся система ПВО, не дожидаясь команд, начинали палить в темноту. Железными голосами кричат громкоговорители: «Просим граждан прекратить стрельбу! Самолет в небе свой!» Однажды дело кончилось тем, что тегеранцы загнали плотным огнем из всех видов оружия свой самолет в крутую гору.

Нет мира! С телевизионного экрана устрашающе прут тюрбаны и бороды, несутся проклятия в адрес врагов исламской революции, безудержное хвастовство и заклинания, декламируются нараспев коранические суры — и слова, и напев, и акценты далеки от иранского сердца, родились они много веков назад в аравийских пустынях, среди тех, кого персы называют «пожирателями ящериц». Но делать нечего — в стране царит исламская власть, и любое, мельчайшее проявление неуважения к ее порядкам может привести человека прямехонько к стенке или в страшную тюрьму «Эвин».

Шах — творец «белой революции» — построил ультрасовременную тюрьму для своих противников, вырастил с помощью американских и израильских экспертов выдающихся пыточных дел мастеров. Исламская власть громогласно отвергла монархию со всеми ее атрибутами, но охотно и без промедлений воспользовалась тюрьмой. Главный палач «Эвина» — Али Техрани был расстрелян сразу же по возвращении Хомейни. Его место заняли питомцы исламской революции...