Все офицеры столовались вместе. Утром чай, в 12 часов обед, главным образом вегетарианский, и только в 8 часов вечера, когда спадала жара, за ужином ели мясо.

До 11 или 12 часов мы играли в карты или занимались чтением.

Поездки в город разрешались с 12 часов дня в субботу и на воскресенье, и то уезжала только половина офицеров, а остальные оставались в лагере. Таким образом, в городе бывали не больше двух раз в месяц, да мы, холостые, особенно и не стремились уехать, устраивая по праздникам прогулки на большую речку Чирчик или же просто отлеживались от трудной недели.

Главный упор на занятиях делался на стрельбу. Каждый батальон стремился быть лучшим, в батальонах состязались роты, в ротах — взводы.

В начале сентября нам должен был производить смотр по стрелковому делу приехавший из Петербурга генерал. Экзамен очень важный, так как результаты шли в приказ по военному ведомству. На смотр полагалось представить возможно большее число стрелков, отозвав и находившихся в денщиках.

Наступил день смотра. Батальон был выстроен на стрельбище, приехал инспектирующий генерал, поздоровался, вызвал вперед ротных командиров и предложил тянуть билетики — кому какое упражнение стрелять. На долю нашей роты досталась стрельба по 12-фигурной мишени в рост одиночным огнем из положения лежа с упора на дистанцию 1400 шагов. Стрельба была сложная: нужно было следить за ветром и в соответствии с ним выносить точку прицеливания, целясь даже не под мишень, а на две или четыре фигуры вправо от мишени, так как ветер дул справа.

Дошла очередь стрелять нашей роте. Запретив унтер-офицерам вмешиваться в дело, дабы не нервировать стрелков, я и ротный командир давали точки прицеливания и наблюдали за каждым выстрелом. Рота дала сверхотличный результат. Нечего и говорить, как рады были все в роте, а особенно капитан Федоров. Сверхотлично стрелял и весь батальон, заняв по стрельбе первое место в лагере. Солдаты получили по белой булке и увеличение порции мяса на обед.

Вернувшись 15 сентября в Ташкент, я недолго оставался там. Я считался неплохим гимнастом и строевиком. В Самарканде при 2-м казачьем Уральском полку существовала нештатная окружная школа фехтования, куда посылались на четырехмесячную подготовку офицеры Туркестанской казачьей дивизии и 1 — го Туркестанского корпуса из расчета один офицер от бригады и по одному офицеру от каждого казачьего полка. По окончании курса эти офицеры становились инструкторами по фехтованию на рапирах, эспадронах и штыках. По приказанию командира батальона 24 сентября я отправился в эту школу.

2-й казачий Уральский полк был расположен в пяти верстах от Самарканда, в городке. Всего на курсы собралось восемь человек (четыре казака и четыре стрелка). Курсами руководил инструктор из Варшавской фехтовальной школы бывший унтер-офицер из поляков. Занимались фехтованием по четыре часа в день. Это было не так трудно, и мы попросили расписать нас по сотням полка, чтобы учиться верховой езде и конному строю. В город ездить было далеко, и мы изредка выбирались туда. Устав за день, по вечерам сидели большей частью дома за чтением, слушая вой шакалов вокруг нашего барака.

Познакомились с офицерами полка и их семействами, приглядывались и к рядовым казакам. Очень мало было офицеров, окончивших Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, большинство прошло Оренбургское юнкерское училище и по своему развитию не далеко было от простых казаков. Второе, что поражало, — это родственные отношения между казаками и офицерами, все это была близкая или отдаленная родня. Так, командир 1-й сотни есаул Астраханцев, командир 1-го взвода хорунжий Астраханцев и вахмистр этой же сотни также Астраханцев — все родные братья, причем хорунжий по годам был моложе вахмистра. Обращались казаки к офицерам на «ты» с прибавлением только «ваше благородие». Для нас, стрелковых офицеров, это было необычно. Дисциплина была также своеобразная — родственная. Но занятия шли своим чередом, и полк в строевом отношении был не плохой. Впоследствии во время мировой войны мне снова пришлось столкнуться с этим полком, который входил в состав 2-й казачьей Туркестанской дивизии, начальником штаба которой во время войны я пробыл около двух лет. Тут-то мне и пригодились знания обычаев и нравов казаков как этого полка, так и других.

На рождественские праздники я вернулся в Ташкент в свой батальон. Как-то в гарнизонном собрании встретил Генерального штаба полковника Дагаева, который, помня мою работу во время прикомандирования к штабу округа, предложил мне перейти на службу в штаб помощником старшего адъютанта мобилизационного отдела.

Такое предложение мне, всего год назад выпущенному из училища офицеру, конечно, льстило. К жалованью я получил бы прибавку 25 рублей в месяц, надел бы красивую адъютантскую форму: красный воротник с белым кантом, красная подкладка у сюртука, аксельбанты, шпоры и т. д. Минусом было то, что я уходил из строя, и двери Академии Генерального штаба для меня, как для офицера, не прослужившего трех лет в строю, уже навсегда закрывались.

Решил посоветоваться со старшими товарищами, и прежде всего с председателем суда общества офицеров капитаном Смирновым. Он просил дать ему подумать и в то же время доложил командиру батальона Бердяеву. Тот вызвал меня к себе и поставил вопрос прямо: собираюсь ли я идти в академию и что толкает меня уйти из батальона. Я ему чистосердечно ответил, что в Академию Генерального штаба готовиться собираюсь. Разговор закончился тем, что Бердяев посоветовал отказаться от предложения Дагаева, что я и сделал. Затем я уехал снова в Самарканд заканчивать курс в фехтовальной школе.

Между тем уже с января 1904 года шла Русско-японская война. Мы с жадностью следили по газетам за ее ходом, с болью в сердце переживали поражения русской армии, выслушивали хулу на Куропаткина, который начинал службу в нашем батальоне. Многие, конечно, стремились уехать на театр военных действий, и кое-кто из офицеров Генерального штаба действительно уехал, но нас, строевых офицеров, из войск не брали и никакого хода докладным не давали. Наш округ граничил с Афганистаном, а так как Англия была в союзе с Японией, то войска Туркестанского округа не только не ослаблялись, но даже усиливались. В 1905 году мы почти одновременно с маньчжурскими армиями получили пулеметы, и к нам в батальон прислали призванных из запаса прапорщиков. Только с их прибытием разрешили от каждого батальона послать на Дальний Восток по два младших офицера. Жребий, брошенный офицерами батальона, обошел меня.

Уехали два поручика, вытянувшие жребий, и, по особому ходатайству, капитан Смирнов.

Мой товарищ из 2-го резервного Ходжентского батальона Михалевский вытянул жребий, уехал и, к сожалению, в первом же бою был убит. Погиб и мой сотоварищ по караулу в Кремле весной 1903 года Бирюков.

На полях Маньчжурии русская армия накапливала боевой опыт, хотя и в неудачных боях. До нас он доходил слабо — через раненых офицеров или из газет. Наши окружные приказы молчали, и подготовка войск велась по прежним боевым уставам.

В 1904 году уехал командир Туркестанского корпуса генерал Топорнин, назначенный командиром 16-го армейского корпуса на западной границе. Мы ожидали нового командира корпуса — генерала Церпицкого. О нем можно написать книгу, рассказав, как офицер-очковтиратель делал карьеру в старой армии. Все знали, вплоть до военного министра, об очковтирательстве Церпицкого, благодушно посмеивались, а он все шел да шел вперед по служебной лестнице. Этот генерал завалил нас приказами по корпусу, касающимися внутреннего порядка, а отнюдь не боевой подготовки.