неподвижность мне посодействовала: я едва пробормотал слова приветствия и вяло пожал ей руку. Доната все смотрела на меня, смотрела…

– Боже, лейтенант, как вы похудели! – дрожащим голосом сказала она. Значит, ей до сих пор неизвестно, что я – священник. Штауфер услыхал, что она назвала меня лейтенантом, улыбнулся мне той отеческой улыбкой, какой я вряд ли сумею когда-нибудь улыбаться, поднялся и направился к другим пациентам.

Она заняла его место. Мой обет никогда ее не видеть оказался напрасным: вот она, сидит напротив меня. Мое лицо покрылось потом.

Она достала из сумочки носовой платок и промокнула; дамский платочек вымок насквозь; она сжала его в руке. Я заплакал, впервые с детских лет. Плакал беззвучно, крупные слезы катились из уголков моих глаз и скатывались наискось на щеки: и впрямь, до чего я слаб. Она вновь осушила мне лицо и улыбнулась. Подошел Штауфер попрощаться со мной, и они удалились.

*

Она снова приходила меня проведать, на этот раз одна. За последние три дня приходила дважды. Товарищи по палате не знают, что я священник, и поэтому думают, что Доната моя невеста. Строгих нравов девушка, даже в щеку не чмокнет. Доната садится у моей постели, с мучительной жалостью смотрит на меня – до какого состояния я дожил, бледный, худущий, с выпирающими под натянутой кожей скулами; разговариваем спокойно, без намеков на наши чувства.

У всех поднимается настроение, когда она входит; она же, потупя взор, кивает головой по кругу, потом подходит поздороваться со мной; поправляет постель, садится. Каждый раз приносит мне гостинцы, то апельсин, то шоколадные конфеты, то книгу; товарищам по палате подарила колоду игральных карт.

Одевается она согласно своим представлениям о том, как должна выглядеть дама, посещающая больного, – элегантно, но строго: темные цвета, костюмы строгого кроя, шляпки с вуалью. Нарядившись как зрелая дама, она выглядит еще привлекательней. Дорогая одежда, сумочки, драгоценности, вообще, любая мелочь на ней производят успокаивающее ощущение богатства. Бывает, идет дождь, но на ней ни крапинки воды, ни пятнышка грязи на туфлях – они сверкают как новенькие. Полагаю, что она нанимает коляску, и весь тот короткий путь, который надо проделать до центрального входа в госпиталь, извозчик несет над ней большой зеленый зонт.

Она сообщила мне, что чувствует себя лучше, и действительно, глядя на нее, не скажешь, что она больна чахоткой: больше напоминает розовощекую девушку, запыхавшуюся от бега. Но по тому, как давеча на нее смотрел профессор, я понял, что ее нынешнее состояние – отнюдь не улучшение, а короткая передышка, которую предоставляет болезнь. Доната, похоже, думает иначе, что день ото дня ей будет все лучше и лучше; она улыбается всем и сияет от радости.

После нее в палате витает запах духов, он чувствуется сильней всего у моей кровати, им пахнут предметы, к которым она прикасалась – наволочки, простыни. Я не в силах с ней бороться, она побеждает уже тем, что садится рядом и я ее вижу. Меня привлекает ее чистота и ее безупречность, наряды и жесты. Я вышел из грязи, из вони дезинфектантов, где кормят бурдою из манной крупы; что ж удивительного, если она кажется мне пришелицей из другого мира – мира роскоши и спокойствия, в котором нету войны.

*

Сегодня, когда я почувствовал себя слегка получше, я сказал ей, что так дальше продолжаться не может: мы не можем больше встречаться. Доната ушла в слезах: она не могла понять почему.

– Но почему? Почему? – повторяла она.

Я сказал ей, что, если я ей небезразличен, она не должна больше приходить.

Она вспыхнула, раздраженно застегнула сумочку (щелчок металлического замка показался мне оглушительным). Собралась что-то сказать, но глаза наполнились слезами. Она поднялась и бросилась к двери. Ее мелкие, торопливые шаги в узкой юбке; ее длинный, прозрачный шарф, который она на ходу пыталась обмотать вокруг шеи: я смотрел, как она уходит, с жадностью изголодавшегося волка.

На днях кто-нибудь в ее присутствии заговорит обо мне, намекнув на тот факт, что я священник, и тогда она поймет. Сам я не хочу говорить ей об этом.

*

Мое состояние резко ухудшилось, два дня температура зашкаливала. Сейчас уже все позади. Лежу в кровати, прислушиваюсь к каждому признаку выздоровления.

В слабости своей я безвинен и неуязвим. Не могу причинить зла, не могу даже об этом подумать; не могу допустить в себя ничего постороннего – ни чувства внешнего мира, ни соблазны его. Единственное, что бы мне сейчас пригодилось, – это сердечность няньки.

*

В дни своего вегетативного существования я подолгу смотрел на герань. Она вся усыпана красными полыхающими цветками. Наблюдаю за стремительным побегом крепких стеблей, завершающихся чашечкой мелких бутонов с пробивающимися наружу алыми лепестками, и невольно думаю, что вегетативная жизнь растений куда как меня опережает.

Я научился любить растительный мир после того, как покинул деревню, в которой родился. Для деревенских растения подразделяются на траву, зелень и деревья. Трава – корм для животных; зелень (в основном салат и дикий цикорий) – пища для людей. Пшеница и кукуруза выделены особо. Из деревьев можно назвать шелковицу, дающую пропитание шелковичным червям, каштан и орех, фруктовые деревья, тополя. Я никогда не видел ни сосны, ни дуба.

Два дня назад я разговорился об этом с Донатой. Рассказал ей про бытующую веру в магию, осложнявшую наши утилитарные отношения с растительным миром: нам, детям, было строжайше запрещено тыкать пальцем в цветки тыквы.

– Почему?

– Потому что они почернеют, – говорили нам, – завянут и не дадут плодов.

– И ты верил?

– Ну, слегка сомневался. «Не суй туда палец!» – наказывали мне на домашнем языке, когда я стоял перед ползучим тыквенным стеблем. Однажды в семь лет мы с другом Бепи Кановой спрятались в их огороде (у них был свой огород) и в целях эксперимента перетыкали пальцами все цветы…

– …и они завяли, – завершила Доната, которая верит в магию.

– Даже не подумали. Огород моего товарища не обратил внимания на наши тычки, тыквы выросло столько, сколько обычно.

Доната даже расстроилась, в точности как мы тогда с Бепи, но, в сущности, ей нет до этого дела. Для нее растительный мир существует только для украшения быта.

*

Лечение раны – крайне болезненная процедура. Я не кричу потому только, что сжимаю в руке янтарный брелок. Отполированный янтарь, пять-шесть сантиметров в длину, ладно укладывается в ладони; он достаточной объемный, чтобы дать мне нужное ощущение и излить в него всю мою боль.

Это брелок Донаты. Последний раз, когда она приходила, он отцепился от связки ключей; она