Олег кивнул, и певица рассмеялась, настолько нелепым показалось ей такое предположение.

– Народный Вожатый и ревность несовместимы куда больше, чем гений и злодейство! Ревность – это ведь сериальное чувство, им страдают в основном герои телесериалов, которые так любят у нас в Коштырбастане. А в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального, он абсолютно непредсказуем каждую минуту! И это тоже, кстати, делало жизнь с ним нелёгкой. Я не успевала за его переменами, его внезапность меня ошеломляла. И всё же эта непредсказуемость была прекрасна! Знаете, ведь в жизни женщины не так уж много возможностей: либо ты жена, либо любовница, либо живёшь одна, – но он с ходу отметал всё это: когда я была с ним, я была и женой, и любовницей, и матерью, и дочерью, иногда даже одновременно, в зависимости от того, как он на меня смотрел и кого хотел видеть. Он находил во мне то, о чём я и сама не подозревала, и тут же, без всякого усилия, извлекал это на поверхность, так что мне оставалось только удивляться: неужели и это тоже я?! Вы не представляете, как была бы я счастлива, если б заметила в нём хоть каплю ревности! Но на это не было ни одного шанса. Ревность – это страх собственника потерять своё, а Народный Вожатый – вы мне, наверное, не поверите – всегда готов отказаться от всего, чем владеет, – и от власти, и от славы. Если б только он мог быть уверен, что другой на его месте справится лучше…

– А вы?

– А что я?

– Вы его ревновали?

Певица усмехнулась, и по саркастической её ухмылке Олег понял, что ревновала – и ещё как…

– Милый вы мой, ревновать Народного Вожатого – всё равно что ревновать океан к пересекающим его кораблям! Вы были когда-нибудь на океане?

Печигин отрицательно покачал головой.

– Жаль, тогда бы вы меня лучше поняли. Океанская волна – она ведь с виду не особенно отличается от морской. Но стоит в нее войти, и тебя охватывает ни с чем не сравнимая мощь и безбрежность. Всей кожей чувствуешь, что эти горы воды катятся на тебя из какой-то бесконечной дали. Таким же был и Народный Вожатый! Я всегда ощущала в нем ту же океаническую безбрежность и силу, воплощенные в обычном теле. Ревновать такого человека было бы просто смешно, мне это и в голову не приходило. Понимаете, когда он рядом, все эти дурные человеческие привычки, вроде ревности, отстают сами собой. Чувствуешь, что его любви хватило бы на сотни и тысячи таких, как ты, – в конечном счёте на всю страну! Не могла же я ревновать его к стране?! Как вы считаете?

Печигин пожал плечами, но певица, видимо, заподозрила в этом недоверие, потому что добавила:

– Если я его к кому и ревновала, то вот к ней, – и она мягко сжала шею сидевшей у неё на коленях пепельной кошки. Та недовольно изогнулась, но хозяйка твёрдой рукой придавила её ещё сильнее. – Из всех моих кошек она была его любимицей. Кошки для меня как талисманы, я без них не могу, повсюду с собой вожу. Он и других любил, но в этой просто души не чаял. Вам это покажется странным, но он мог заплакать, лаская её. Человек, прошедший войну, выдающийся военачальник, он не мог сдержать слёз – так некоторые плачут, слушая музыку. Народный Вожатый очень, очень мягкосердечен! Ему приходится это скрывать, потому что президент должен быть жёстким, неколебимым. И он действительно таков, но в душе…

Певица задумалась на минуту, ища слов поточнее. Воспользовавшись этим, кошка выскользнула из ослабивших хватку пальцев и спрыгнула с колен.

– Знаете, он всегда поражал меня сочетанием внешней твёрдости, ежеминутной решимости и уверенности с бесконечной внутренней мягкостью, гибкостью… И если другие нуждались в его твёрдости и к ним он был повёрнут той стороной, которую все видят на плакатах и в телевизоре, то мне была открыта его мягкая изнанка.

Она улыбнулась и добавила исключающим любые сомнения тоном:

– Мне одной.

Олег внимательнее вгляделся в эту немолодую женщину, несколько лет бывшую любовницей президента страны, человека, которого Касымов считал «аль-инсан-аль-камилом» – посредником между земным и небесным. У неё были впалые щёки, тонкие губы, почти мужское лицо с морщинами под чёрными птичьими глазами, возбуждённо блестевшими, несмотря на усталость. Она обнимала Народного Вожатого, закатывала ему истерики, принимала в себя его семя – что от всего этого в ней осталось? Неужели только честолюбие, желание сохранить за собой место в его биографии и сознание того, что самое важное в её жизни в прошлом? Или это прошлое было по-прежнему с ней, сообщая её голосу власть, поднимавшую с мест тысячи слушателей на концертах?

– А стихи свои он вам читал?

– Ну конечно. Очень часто. Я могла слушать их бесконечно!

– Скажите, вам всё в них понятно? Там ведь есть много тёмных, загадочных мест, чьё значение от меня ускользает.

– Ну что вы, для меня в его стихах нет ничего непонятного. Они просто входят в тебя и меняют тебя изнутри: наполняют лёгкие, раздвигают грудную клетку, наделяют силой твой голос, расширяют сознание, преображают мир, позволяя увидеть его гораздо ярче! И тогда чувствуешь, что в них каждое слово на месте и все вместе они обладают властью, силой, сиянием. Они сбываются в тебе, ты не только читаешь – ты проживаешь их, а вслед за тобой – все твои слушатели, вся страна! Тут не нужно ничего понимать. Нужно просто любить…

Певица развела руками, кажется, извиняясь за то, что ей приходится объяснять такие простые, любому коштыру очевидные вещи.

– Кстати, многие свои стихи Народный Вожатый посвятил мне. Хотите, прочту какое-нибудь из них?

Вопрос был явно риторическим – она начала читать прежде, чем Олег успел кивнуть. Скоро заметив, что он не понимает по-коштырски, она стала медленно, слово за словом, переводить.

Я разверну из твоих лопаток сложенные в них крылья.

Извлеку из твоих ног весенний танец джейрана.

Я открою в тебе ястреба, ирбиса и злую гюрзу,

чей сладкий яд проник мне в самое сердце.

А ты разбудишь во мне носорога, коня или вепря.

Кинусь в водопад твоих волос и вынырну вновь

необъезженным ахалтекинцем, который поскачет,

сжатый цепкими объятьями твоих ног,

осёдланный всадницей ловкой, охотницей неутомимой,

упорной загонщицей, преследовательницей, не знающей отдыха.

Ирбис загрызёт вепря и вдоволь насытится мясом,

конь растопчет гюрзу и раздавит копытом ей череп,

носорог пронзит своим рогом джейрана,

хруст костей на зубах, треск сухожилий,

сладкий вкус крови, хрип, стон и клёкот,

клыки погружаются в мякоть, о, наслажденье

впиваться, лаская, кромсать, обожая, терзать,

задыхаясь от нежности…

Певица произносила всё это очень спокойно, с долгими паузами, озабоченная, кажется, только точностью своего перевода. Печигин чувствовал себя всё более неловко. Для чего она выбрала именно это стихотворение? Чтобы продемонстрировать, как сильно любил её Гулимов? Или в этом был вызов? Какой реакции на эту кровожадную лирику она ждёт, глядя на него в упор своими большими птичьими глазами? А может, для неё, коштырской богемы, в них и нет ничего особенного? Он не знал, что нормально, а что нет для обычных коштыров, где уж тут решить, что может себе позволить знаменитая на всю страну певица! Главное, была бы она хоть лет на десять моложе… Наверное, Народный Вожатый посвятил ей эти стихи в самом начале их отношений, тогда в ней, вероятно, ещё можно было увидеть и ястреба, и ирбиса, и гюрзу – теперь же…