Она, конечно, не ответила, но мне все равно было необходимо поговорить с ней.

Что-то скользнуло рядом с ее шеей: кусочек отвержденной двуокиси углерода. Я была права. Перед долгой дорогой домой ее упаковали в сухой лед.

Из гроба поднимались пары, они извивались в огне мерцающих свечей, а затем медленно опускались на пол и образовывали слой тумана, охвативший мои лодыжки.

Я коснулась ее лица указательным пальцем. Холодная.

Как легко это говорить и как сложно сделать.

Я осознала, что во мне шевелятся чувства, будто змеи в яме.

Какая-то часть меня, которую я не могла контролировать, заставила меня наклониться и поцеловать ее в губы.

Твердые и сухие, словно пергамент.

– Давай же, Флавия, – говорила я себе. – У тебя мало времени.

Мне надо изначально знать, сохранилось ли хоть какое-то тепло, хоть какое-то движение сердца. Конечно, ничего такого быть не должно, но надо убедиться. Каждый эксперимент должен начинаться с определенных основ.

Харриет была все еще одета в альпинистский костюм, в котором ее обнаружили, – куртку из габардина цвета загара, которая уже начинала разлагаться или по крайней мере смягчаться от тепла свечей.

Я расстегнула жесткую пуговицу на ее груди и просунула руку внутрь, нащупывая ее сердце.

Как обычно, меня охватил иррациональный страх, который мне всегда внушают трупы: ощущение, что мертвец вот-вот вскочит, закричит «Бу!» и вцепится в твою руку ледяной хваткой.

Конечно же, ничего такого не случилось.

Что действительно случилось, так это то, что пальцами я нащупала среди того, что ощущалось как слои шерсти, шелка и хлопка, нечто более твердое, чем ткань.

Я как можно осторожнее просунула руку дальше. Что бы ни было спрятано в одежде Харриет, оно было немного влажным от сухого льда и хрупким.

Я ухватила это большим и указательным пальцами и медленно извлекла на свет: большой бумажник из промасленной ткани. Твердый, как замороженная рыба.

С величайшей осторожностью я его открыла, но все равно от него отвалились несколько чешуек, упав на грудь Харриет.

Внутри обнаружился листок сероватой, пахнущей плесенью бумаги, покрытый пятнами от воды и сложенный в четыре раза.

Когда я его разворачивала и читала написанные карандашом слова, мои руки дрожали:

Это последняя воля и завещание Харриет де Люс.

Сим я передаю и завещаю…

Бум!

У меня сердце в пятки упало.

В дверь с грохотом заколотили: Бум! Бум! Бум! Бум!

Первой моей мыслью было то, что этот шум разбудит отца, спальня которого находится рядом с будуаром Харриет. Или, быть может, Доггер дал отцу что-нибудь снотворное?

– Кто там? – спросила я дрожащим голосом в неожиданной тишине.

– Это Лена, – донесся шипящий ответ, заглушаемый толстыми панелями. – Открой дверь и впусти меня.

Я была так поражена, что не могла ответить. Вот я стою над открытым гробом практически нос к носу с телом моей матери, сжимая в трясущейся руке ее завещание…

Просто кошмар.

– Флавия!

– Да? – это все, что я смогла выдавить.

– Немедленно открой дверь.

Иногда сильный шок как будто замедляет время, и именно так было и сейчас. Как будто со стороны я наблюдала, как прячу завещание в кошелек, бросаю его в ведерко, отгибаю назад кусок цинка и возвращаю на место деревянную крышку гроба, которую перед этим поставила у стены, драпирую гроб черной тканью, прячу ведерко под низ, прикрывая его тяжелым бархатным покровом, поворачиваю ключ и открываю дверь – все одним замедленным движением.

– Чем ты занимаешься? – спросила Лена. – Почему ты заперла дверь?

Как будто не слыша, я упала на колени на резную скамеечку для молитвы, которую поставили для тех, кто захочет помолиться за упокой души Харриет. Надеюсь, у меня получилось сделать вид, что я только этим тут и занималась.

– Что ты делаешь? – повторила Лена.

– Молюсь за свою мать, – сказала я после продолжительной паузы.

Я перекрестилась и поднялась на ноги.

– В чем дело, Лена? – спросила я. – Что случилось?

Один из способов сразу же выиграть пару очков в разговоре – это, как я уже как-то говорила, использовать имя взрослого.

– Ты меня напугала, – добавила я.

Еще один способ одержать верх – это обвинить собеседника, пусть даже завуалированно, перед тем как он успеет хоть слово сказать.

– Мне показалось, что я почувствовала запах дыма, – сказала она. – Отсюда.

– Свечи, – сразу же ответила я. – Они ужасно горячие, и их так много. С учетом всех этих драпировок, – я обвела комнату рукой, – и закрытых окон…

– Наверное. – Она несколько скептически согласилась, окидывая комнату внимательным взглядом.

С того места у двери, где мы стояли, казалось, что все в порядке, ничего не изменилось.

Именно в этот момент мой сверхчувствительный слух уловил в комнате новый звук.

Кап.

Кап.

Агонизирующе медленный, но такой же очевидный для моих ушей, как пушечные выстрелы.

Наверняка Лена его тоже услышит.

– Значит, все в порядке? – спросила она.

Я печально кивнула.

– Очень хорошо, – сказала она, но не пошевелилась, чтобы уйти.

Вместо этого она медленно обвела взглядом комнату, как будто убеждая себя, что никакие посторонние уши нас не подслушивают, хотя за объемными черными бархатными портьерами могла спрятаться целая армия.

– Ты помнишь, я тебе говорила, что хочу признаться тебе кое в чем, Флавия. Что мне нужна твоя помощь. Нас прервали, когда тот ужасный человек прилетел на биплане.

– Тристрам Таллис, – сказала я.

– Да.

Кап!

Кап!

Я сразу же поняла, откуда идет звук. Тает сухой лед, и капли воды падают на дубовый пол будуара Харриет.

– Я говорила тебе, не так ли, что с Ундиной надо обращаться очень по-особенному.

– Да, – сказала я.

– Очень специфически.

Свечи, ближе всего стоявшие к ее лицу, оплывали под специфическое шипение его голоса. На полу плясало отражение – легчайшая вспышка света под катафалком.

Вода! Гроб Харриет протекает!

Мне надо выставить отсюда Лену как можно скорее.

– Ты нравишься Ундине, – продолжала она. – Она думает, ты сообразительная. Так она и сказала: сообразительная. Ты была к ней очень добра.