ты станешь спустя тридцать лет. Но через полчаса я уже не сомневался: госпожа М. лишь выгодно оттеняет юную, торжествующую красоту своей дочери.

Адела почти не изменилась за пробежавшие три года: разве что стала чуть повыше, чем была, — «все-таки выросла!», а плечи остались прежние — широкие и прямые, в синих глазах поблескивают насмешливые искорки, нос тонкий, с маленькой умной горбинкой, высокий лоб наполовину скрыт пышной волной рыже-лимонных волос. Не изменилось и детское выражение губ, — нижняя по-прежнему высокомерно оттопыривается, сохранилась еще детская порывистость движений, прежним остался и негромкий глуховатый голос, будто поверяющий тайну. Разве что стан, да и руки, пожалуй, пополнели, налились, округлились, — юности все впрок, даже бегущие годы…

В подростке, угловатом и долговязом, было что-то милое, диковатое, трогательное, а эта юная прелестная женщина разобьет не одно доверчивое простодушное сердце.

Я простился, Адела вышла проводить меня до калитки. Без предисловий я заговорил о том, о чем мне невмоготу было молчать. С добрый час мы прогуливались вдоль забора. Говорил, кажется, только я. Наконец Адела твердо сказала: «Благодарю вас, я поняла. — И, глядя в неведомую даль, вздохнув, добавила: — И все же не могу, да и не хочу скрывать, что мне приятно услышать, что вы были небезразличны и даже мучились… Хотя бы так… Но довольно, — забудем и поставим на прошлом крест!»

«Не важно!» А что же важно тогда? Замужество? Но оно касается только ее и никакого отношения к моему эпистолярному психозу не имеет. Что значит: «хотя бы так…», если она все поняла и простила? Или все-таки не простила в глубине души? Три фразы и все не в ладу друг с другом — поистине женская логика. А казалось, она так тщательно взвешивает слова, что просто не в состоянии себе противоречить.

На прощанье она подала мне руку, вялую, неживую, и я даже засомневался, выдержит ли она пожатие или следует лишь слегка ее коснуться. К счастью, Адела сама лишь коснулась моей, сказав апатично и вяло: «До свидания».

Через несколько дней мне исполнится сорок лет. Я ничего уже не начну, все будет катиться под гору по-наезженному. Мало-помалу из причины делаешься следствием — покрываешься мхом, коснеешь, ленишься. Сорок лет! Сходишь потихоньку на обочину, все чаще и чаще оглядываешься назад — живешь все больше памятью. Выклянчишь у прошлого кроху жизни и жуешь, жуешь ее воображением — хоть и невелика, а все награда за прожитую и увы! — невозвратную жизнь, скудная рента с остатков бурно растраченного капитала.

Юность бежит с горы веселой своенравной речкой, петляя туда и сюда по собственной прихоти: то с тенью поиграет, то с солнышком и вдруг замрет от нестерпимого блаженства, радостно предвкушая завтрашний путь, а через десяток лет, упорхнувших птичьей стайкой, превратится в головокружительно падающий в туманной и смутной теснине под скудным пасмурным осенним небом водопад, что летит в разверзающуюся перед глазами пропасть…

Сорокалетие! Отвратительно уродливое слово. Перезрелость.

Обрывок серой бумаги с непросохшими еще чернилами, прилепленный к окошку, уведомлял курортную публику, что стены этого низкого домика приютили мастера-часовщика. Я заглянул в мастерскую, чтобы переменить на часах стекло, которое на днях треснуло.

Хаим Дувид, еврей из Пашкань, привез на отдых жену и, томясь скукой и бездельем, надумал заняться привычным ремеслом… Клиентурой он, разумеется, не будет избалован, ибо та сотня часов, что по скромным подсчетам ходит, тикая, на курорте, вряд ли так уж часто будет нуждаться в его услугах…

Хаим Дувид — мыслитель. Можно даже сказать — философ. Почти в каждом румынском городке найдется такой еврей-философ. А уж то, что он философ, сомневаться не приходится, это на нем написано, — маленький, тщедушный, бледный, с черной шелковистой бородкой, плешью в полголовы и высоким лбом мудреца, изборожденным мелкими морщинами.

Все часовщики на свете — философы, кто больше, кто меньше. И профессию они выбирают под стать своим склонностям, а может быть, наоборот, профессия приобщает их к философии. Впрочем, какая разница! Словом, сверкающие зубчатые колесики, пластинки, пружинки, винтики и прочая дребедень сложнейшего механизма часов, заставляющая стрелки двигаться и строго отсчитывать отпущенное нам время, верно, напоминает часовщикам уменьшенную вселенную с ее тысячью сверкающих солнц, мириадами звезд (тех же таинственных колесиков, пружинок, винтиков, двигающих мирами) — и они то въяве, то мысленно разбирают все по частям и вновь собирают воедино. Терпение, кропотливость, тщание наделяют часовщиков особого рода добродетелями и, я бы даже сказал, артистизмом.

Жена Хаима Дувида, госпожа Сабина, — и откуда только выискалось на еврейской окраине Пашкань столь диковинное имя? — полная противоположность своему мужу. Насколько сух, отвлечен и бесплотен он, настолько она изобилует плотью всюду, где только возможно, — щеки, шея, подбородок, и не один, плечи, спина, живот… Он подтянут и одет с иголочки, ее немыслимая хламида попирает все законы гармонии. Но в ее голубых, подернутых поволокой, глазах светится доброта поистине ангельская. И говорит она таким чистым сочным румынским языком без всякого акцента, что и не захочешь, заслушаешься. Он же говорит сбивчиво, темно и с неправильностями. Она — поэт, он — философ. Она, верно, родилась и росла в деревне, а он в местечке.

Не будучи обремененным множеством клиентуры, господин Хаим Дувид тут же вставил стекло в мои часики. Слово за слово, и мы разговорились.

У жены его ревматизм, ревматизм был и у тестя. Госпожа Сабина убеждена, что будет мучиться так же, как ее отец, и скоро умрет. «Мертвым хорошо, — говорит она, — им уже не больно».

«Глупости!» — возражает часовщик и с холодной безжалостностью аналитика принимается ниспровергать утешительное соображение жены.

Ход его мысли, примерно, следующий: «Не больно», означает отсутствие чувства боли. Мертвый не чувствует, что ему не больно, он не чувствует себя ни счастливым, ни несчастным, он себя никак больше не чувствует, потому что его нет. Можно было бы сказать про дерево, что оно не чувствует боли, потому что дерево есть. А говорить такое о человеке, которого нет, большая глупость.

Госпожу Сабину его рассуждения не убедили, и она принялась возражать. Но с точки зрения формальной логики Хаим Дувид прав: несуществующее не способно действовать в настоящем. Утверждение: «Ганнибал побеждает Цинну» ложно, потому что настаивает на присутствии Ганнибала в сегодняшнем дне. В реальности действует лишь реальное; о том, чего нет, и утверждать ничего нельзя.

Но мне показалось, что я могу поставить нашего философа в тупик.

— Господин Дувид, а что, если умершие, продолжая жить на том свете, все-таки чувствуют, что им не больно.

— А кто что знает про этот тот свет?

— Но разве вы не верите в бога?

— Верить глупо, и