обычной каспийской сельди. Заходит в Волгу на нерест. Почему залом? Дед говорил, в бочках она не помещалась целиком, потому её «заламывали». Из этой красавицы делали балык кропотливо и вдумчиво. Потрошили, засаливали, выжидали несколько дней. Затем доставали из засола и вывешивали на ветерок, продев леску через глаза. На леске повисала только одна селёдка, вторая не помещалась. Проходило два-три дня… Терпение, как известно, самое похвальное качество рыбака и чревоугодника, терпение тут награждается с лихвой. Ибо через пару дней селёдка возрождалась к новой жизни: она преображалась, как невеста перед встречей с женихом; начинала обливаться жиром, как слезами.

…И вот она плачет, потеет этим золотым янтарным жиром, начинает светиться изнутри, излучая благоухание и благове́щение. Жир каплями стекает на пол, дед мой, Макароныч, зычным голосом командует: «Агаша, ну-к, бегом – газету!». Я бегу, притаскиваю ещё не читанную отцом газету, разбираю её на листы, расстилаю их по полу… потому как сейчас селёдка-залом главнее папы, главнее новостей и политики, она сейчас главнее всех. Мы с дедом стелим газету, дед кряхтит, хватается за поясницу, скрежещет: «Тяни-ка дальше туда, к уголку…» В общем, мы расстилаем газету, и ещё пару дней драгоценная рыбина источает свет и волны благоуханной вони. Затем – в холодильник. Конец сюжета…

Вернее, начало: вкуснее этой селёдки на свете нет ничего! А с картошечкой? Господи боже ж ты мой, сельдь с варёной картошкой – это морок, волшебная флейта, астраханский синдром! Отварная картошечка с зелёным луком, с петрушкой-укропом, да масла кецман прямо туда в кастрюльку, для аромата, вдобавок и чёрный хлебушек с маслом, с хорошим-не жалей-слоем жёлтого сливочного масла…

Вот она, царская селёдочка-залом. Вот оно – сияние райских кущ!

Работая несколько дней не разгибаясь, дед забивал под завязку два холодильника: ЗИЛ и «Апшерон», все морозильные и холодильные их камеры и полки. Откроешь дверцу – на тебя оторопело таращится осётр или белорыбица…

Кухня у нас большая была, метров двадцать, стол круглый посередине. А с потолка свисали гирлянды вяленой рыбы. Нигде я такого не видал. Впрочем, вру: в барах и кабаках Испании свисают так с потолков свиные окорока. Впервые эту картину увидел в ресторане в Мадриде, и сердце сжалось от воспоминания: мы с дедом, на карачках, расстилаем по полу листы свежей папиной газеты, на которую каплями золотого жира истекает каспийская сельдь-залом, и запах – божественный, пряный одуряющий запах! – заполоняет кухню, всю квартиру, проникая в пазухи носа, во все поры организма, становясь составляющей запаха дома, да и твоего собственного запаха на всю жизнь…

2

…Этот дом придумал мой отец, гуляя однажды по Красной набережной. Мой отец, патологоанатом с мировым именем, занимался печёночной патологией лепры, преподавал в мединституте на кафедре патанатомии и работал в НИИ лепры – том самом, что на Паробичевом бугре.

С дедом отец уживался только потому, что по характеру своему являл совершенно иной тип личности: уравновешенной, вдумчивой, хладнокровной («как его клиенты на прозекторском столе», вставляла тут мама).

При этом любой кусочек свободного времени отец с поистине академическим рвением посвящал «заполнению мёртвых зон собственного образования». Например, не имея ни слуха, ни голоса, ни душевной склонности к музыке, постоянно стремился «дозаправить свой культурно-музыкальный бензобак». Через влиятельных друзей и знакомых добывал билеты на уникальные концерты и музыкальные спектакли, где минут через пятнадцать засыпал под волшебные звуки игры великих исполнителей. И лишь тычки возмущённых соседей справа и слева переводили его мощный храп в сладкое посапывание. Он спал на органном концерте Гарри Голдберга в Домском соборе, на концерте Вишневской и Растроповича, на 6-й симфонии Чайковского под управлением Мравинского в Большом зале Ленинградской филармонии… Всего не перечислишь. В 1974-м, в дни знаменитых гастролей «Ла Скала» в Большом театре, он проспал всю оперу «Симон Боканегра», билеты на которую с огромным трудом добыл для него через помощника режиссёра папин друг, академик Александр Павлович Авцын. «Представьте, – рассказывал потом Александр Павлович за столом у нас дома, налив себе водочки в стопку и насадив на вилку кусок балыка. – На сцене соловьями разливаются Поваротти, Гяуров… Гриша сладко спит в партере, заполняя храпом, от которого мухи дохнут, «мёртвые зоны» своего образования…». Помню, как после этих слов отец поднял глаза на меня, тогда ещё подростка, словно призывал на помощь, и смущённо пояснил: «Знаешь, сама опера скучновата…»

Но у отца было прекрасное чувство юмора, видимо, необходимое при его профессии. И ещё он называл себя «гулящим»: при любой погоде старался как можно дольше и дальше ходить пешком. Наверное, эти дальние прогулки его успокаивали.

Вот так однажды, гуляя по Красной набережной после утомительного дня в НИИ, отец обратил внимание на двухэтажный дом дореволюционной постройки, который, как выяснилось, прежде именовался «конюшнями» и, видимо, когда-то конюшнями таки был. Увидев этот дом, отец вдруг представил, как замечательно было бы тут жить, с видом на реку.

В царские времена это был район особняков богатейших купцов Астрахани. Да какие там «особняки» – дворцы, настоящие дворцы! Позже в них и разместились: Дворец пионеров, студенческая поликлиника, туберкулёзный диспансер…

И вот, созерцая небольшой, в сравнении с купеческими поместьями, «конюшенный» дом, отец вообразил, какой чудесный вид на Кутум открывался бы из окон его третьего, пока не существующего этажа. Вот и надо, подумал он, просто надстроить этаж. «Просто» в те годы – было отнюдь не просто. Отец нашёл архитектора, единомышленника, которому за проект посулил всё то же вознаграждение: чудесный вид на реку. Вместе с ним он корпел над проектом, в чём-то убеждал, что-то предлагал, от чего-то отговаривал… Именно он сочинил просторный эркер в кабинете, окна в потолке и те самые длинные внешние галереи, при виде которых вспоминаются неаполитанские дворики. Словом, проект получился крайне, как говорил папа, «дикий и забавный». Однако идею этого «надстроечного кооператива» надо было ещё пробить в высоких кабинетах.

Отцу удалось соблазнить и затащить в авантюру кое-кого из коллег: известного невропатолога профессора Фёдорова, профессоров Казинца и Брюклова, ну и мой громокипящий дед, с его рыбными заслугами, пошёл в дело под тем же соусом. Прикрываясь медицинской элитой, как щитом, отец пошёл на приступ чиновной кабинетной рати. И отнюдь не сразу, то отступая и перестраивая боевые ряды, то вновь бросаясь в атаку, в конце концов победил! Абсолютно невозможная в те времена история, но… в течение года третий этаж был надстроен. Выглядел он декорацией к фильму эпохи итальянского неореализма, возведённой в центре обычного астраханского двора.

Получился, мама говорила, «гибрид слона с чайником»: два этажа «городские», третий – кооперативный. В типовых квартирах первых двух этажей обитали простые люди со своими простыми