главным образом на почве этой любви ненавидят друг друга?

Я все не могу еще развязаться с питерскими впечатлениями. Они были какими-то сырыми, липкими и как бы облепили мне душу. Вы можете себе представить душу одетой в сырую, тяжелую, грязную тряпку? Из таких тряпок, которыми подтирают грязь на полу? Это бывает однако. Что Вы пишете и скоро ли кончите? Я скоро начну еще одну большую ахинею. Буду изображать в ней мужика — образованного, архитектора, жулика, умницу, с благородными идеями, жадного к жизни, конечно. И скоро пришлю Вам фотографию всей моей фамилии.

Какой у меня сын славный, Антон Павлович! Кабы Вы приехали посмотреть на него! А может, случится, что Вы увидите его и другим путем, ибо весьма вероятно, что зимою я принужден уже буду ехать в Ялту.

Пока — до свидания!

Всего доброго! Деньги присылать, какие есть?

А. Пешков

1900

98

Л. В. СРЕДИНУ

5 [17] января 1900, Н.-Новгород.

5 декабря 1900.

С Новым годом!

Вчера скачал с шеи елку на 500 ребятишек и спешу написать Вам хоть немножко, хотя эта елка взбудоражила меня весьма неважно. Вы только представьте себе 500 детей, одетых в «папины» да в «мамины» одежки, уродливых, грязных, порочных, с ногами, искривленными рахитом, крошечных, но уже старчески опытных. Ошеломленные длинным рядом столов с подарками и видом елки, роскошно украшенной, горящей электрическими огнями, — эти несчастные дети кружились по зале густым, пестрым потоком и все покашливали, покашливали эдак особенно, грустно и жалобно, как изможденные старики. Ходили — молча, степенно, а глаза у них были жадные, строгие, серьезные такие глаза. Нехорошо, знаете. Но — на будущий год закачу елку на тысячу, а то на полторы. Ибо — когда этим несчастным раздали подарки — по пирогу, мешку гостинцев в 1½ ф., по сапогам, рубахе, платью, кофте, шапке, платку, — Вы знаете — многие ив «их заревели от радости, иные куда-то бросились бежать, прижимая к себе подарки, другие, усевшись на пол, тотчас же принялись есть. Эх, чорт! Устрою здесь общество попечения о бедных детях, когда кончим с возникающим о[бщество]м дешевых квартир для рабочих. Вижу, как Леонид Средин — морщится. Милый Вы мой человек! Литература? Для кого — литература? Чорт бы ее взял — литературу, вкупе с литератором и с обычным ее читателем и почитателем — ибо я «пописываю», он — «почитывает» — ну-с, и что же? Читали и мы, всё читали — Толстого и Достоевского, Щедрина и Успенского и еще многое, и — кая польза? Одно наслаждение. Я однако люблю литературу и даже — жить без нее не могу, яко барышня без конфект. И писать литературу тоже люблю, — горячо люблю. Когда, меня объемлет полоса страсти к литературе — я отдыхаю в любви к ней от жизни. Но когда я подумаю о людях, которые читают, и о тех, которые не читают, — мне делается неловко, неудобно жить. Вы только сообразите, что из пятисот вчерашних мальцов, быть может, всего один будет читать. Да, не больше. Ибо остальные издохнут преждевременно от кори, тифа, скарлатины, дифтерии, холеры, поноса — от голода, холода, грязи; те же, что будут живы, — будут пьяницы и воры, по примеру родителей своих, или — вьючные животные, по тому же примеру. Понимать это — неприятно, горько, тоскливо.

Я однако не пессимист. Я люблю жизнь, страстно влюблен в нее и буду иметь честь доказать ей это. Она меня — тоже любит и балует, что уже доказала мне. Я все получаю письма от читателя, — хорошие письма. Как и Вы, читатель пишет:

А пиши, пиши, пиши,

Для души пиши-пиши…

И под звук сей колыбельной песни я пишу, для его удовольствия. Но в то же время и для своего. Пишу я, знаете, и мысленно обращаюсь к читателю:

«Милостивый государь! Вы читаете и хвалите… весьма вам за сие благодарен. Но, государь мой, — что же дальше? Какие же жизненные эмоции я пробуждаю в вашей душе, столь похожей на затертую тряпицу, какие вы подвиги на пользу жизни думаете совершить под влиянием сих моих писаний? Какая польза жизни от этой канители? Государь мой! Что, кроме приятного забвения скучного времени вашего, протекающего медленно и однообразно по руслу мелочей и средь брегов всякой пошлости, — что именно дал и даю я вам?»

Молчит читатель, ибо — не слышит вопроса, и я молчу…

Милый Вы мой человек, хороший Вы мой человек — свинство и самообольщение все это! Глупая забава вся эта «литературная деятельность» — пустое, безответное дело. И для кого, вот главное? Для кого? Ведь пятьсот ребят — это лишь одна капля в море нечитающих. Вы меня понимаете? В дополнение рекомендую мой пасквиль, напечатанный в № 1 «Север[ного] курьера» под заголовком «Пузыри». Это — скверный, торопливо написанный, но искренний шум моего сердца. Вам не нравится мой второй чорт? А мне — нравится — ибо он многих обидел. Мне страшно хотелось бы уметь обижать людей.

Был в XVII веке «комический поэт» и забияка Сирано де-Бержерак (см. Ростана пьесу и Историю франц. литер, за это время), и этот Сирано сказал однажды:

Не выношу я лжи, и мне сказать приятно:

«Сегодня я нашел себе еще врага».

Хорошо бы иметь читателей-врагов, как Вы думаете? А еще хорошо бы родиться с солнцем в крови. Вот этот Сирано, — гасконец он был, — имел много солнца в крови. И он пел:

Дорогу, дорогу гасконцам!

Мы юга родного сыны,

Мы все под полуденным солнцем

И с солнцем в крови рождены…

Видите, как это красиво и сильно? Но — я, кажется, тоску на Вас нагнал? Простите! Я оттого так возопит, что очень уж мне жить хочется! Ненасытно хочется жить. Но однако что же такое — жить? Я думаю, что это занятие приятное, вроде танца — неутомимого и бешеного танца. Нужно так танцевать, чтоб всем кругом было весело, и для этого нужно чаще наступать ногой на всякую гадость жизни, на пошлость, чтобы она пищала и чтоб из нее сок брызгал. Но это, кажется, только картинно, а не исполнимо. Как будешь плясать, когда поясница болит?

Перехожу к Н. И. На мои отношения к людям жена моя не может влиять, она слишком молода для этого. Ей действительно Н. И. не понравился, ибо он ужасно медленно играет в крокет и был слишком требователен к ней как хозяйке дома. Это,