Всякий раз, думая об этом, он возвращался к извечной проблеме: их было всего двое, и по меньшей мере один из них — по меньшей мере — был ненормальным.

В последующие дни он стал обращать больше внимания на то, как Фиона с ним разговаривает. Каждый раз, когда она говорила, что ему можно и нужно смотреть, слушать, читать или есть, он задавался вопросом, является ли это частью ее плана или она просто импровизирует. Ему не приходило в голову спросить ее напрямую, пока она не послала его в магазин купить яиц к ужину: он понял, что сам не ест мяса только потому, что она вегетарианка.

— Ты с самого начала решила, что я должен быть вегетарианцем?

Она засмеялась.

— Конечно. Я же не решила это с бухты-барахты, просто потому что у нас кончились сосиски.

— А ты думаешь, это справедливо?

— В каком смысле?

— Разве мне не нужно было предоставить право выбора?

— Ты сможешь выбирать, когда повзрослеешь.

— А ты думаешь, что я еще для этого недостаточно взрослый?

— Ты же сам не готовишь! Я не хочу готовить мясо, поэтому тебе приходится есть то же, что ем я.

— Но ведь ты мне еще и не разрешаешь ходить в Макдоналдс.

— Это что, преждевременный подростковый бунт? Я не могу запретить тебе ходить в Макдоналдс.

— Правда?

— А как? Просто ты бы меня этим очень разочаровал.

Разочаровал. Разочарование. Вот чем она его берет. Она этим много чего добивается.

— Почему?

— Мне казалось, что ты вегетарианец, потому что ты в это веришь.

— Верю.

— Ну, значит, ты не можешь ходить в Макдоналдс, не так ли?

Она опять его победила. Она всегда ему говорила, что он может делать все, что хочет, а потом спорила с ним до тех пор, пока он не начинал хотеть того, что было нужно ей. Это начинало его злить.

— Так нечестно.

Она засмеялась.

— Маркус, такова жизнь. Ты должен определить для себя, во что веришь, и потом следовать этому. Это трудно, а не "нечестно". И, по крайней мере, это легко понять.

Что-то в ее словах было не так, но что — вот вопрос. Он точно знал, что так поступают не все. Когда они в классе обсуждали такие вещи, как курение, все соглашались, что это плохо, но, тем не менее, многие ребята курили; когда они говорили про фильмы, где много насилия, то все их осуждали, но все равно смотрели. Они думали одно, а делали другое. У Маркуса дома все было не так. Они решали для себя, что плохо, и никогда к этому не притрагивались или не делали этого. Он понимал, что в какой-то мере это имеет смысл: грабить и убивать плохо, и поэтому он не грабит и не убивает. Так, значит, все настолько просто? В этом у него были сомнения.

Но из всего того, что делало его настолько отличным от других, он считал это самым главным. Вот почему он носит одежду, над которой смеются другие дети, — оттого, что у них как-то раз состоялся разговор о моде, и они решили, что следовать моде — глупо. Вот почему он слушает старомодную музыку, или такое, о чем никто вокруг и слыхом не слыхивал, — оттого, что, обсуждая современную поп-музыку, они решили, что для звукозаписывающих компаний это просто способ зарабатывать деньги. Вот почему ему не разрешали играть в компьютерные игры, где было насилие, или есть гамбургеры, и так далее и тому подобное. И он соглашался с мамой по всем вопросам, хоть и не был с ней согласен по-настоящему, — просто он ей проигрывал в спорах.

— Почему бы тебе просто не сказать мне, что я должен делать? Почему мы всегда должны все обсуждать?

— Потому что я хочу научить тебя думать собственной головой.

— Это и есть твой план?

— Какой план?

— Ну, помнишь, ты сказала недавно, что знаешь, что делаешь.

— В каком смысле?

— В смысле того, как быть мамой.

— Я так сказала?

— Ага.

— Ну да. Конечно, я хочу научить тебя думать собственной головой. Все родители этого хотят.

— Но всегда происходит одно и то же: мы спорим, я проигрываю и делаю то, что хочешь ты. Можно было бы сэкономить время. Ты могла бы просто сказать, что мне запрещается делать, и закончить на этом.

— Для чего ты завел весь этот разговор?

— Просто я пытаюсь думать собственной головой.

— Хорошо.

— Я подумал своей головой и решил, что хочу заходить к Уиллу после школы.

— Ты же уже проиграл этот спор.

— Мне нужно общаться с кем-то, кроме тебя.

— Как насчет Сьюзи?

— Она такая же, как ты. А Уилл не такой, как ты.

— Нет. Он лжец, он ничего не делает и…

— Он купил мне эти кроссовки.

— Да. Он богатенький лжец, который ничего не делает.

— Он знает все про школу и тому подобное. Он разбирается в жизни.

— Он разбирается в жизни! Да он даже не подозревает, что он родился на свет.

— Теперь ты понимаешь, о чем я? — Он был в отчаянии. — Я думаю собственной головой, а ты просто… ничего из этого не выходит. Ты выигрываешь в любом случае.

— Потому что ты не можешь аргументировать свое желание. Недостаточно заявить, что ты думаешь собственной головой. Ты еще должен доказать это.

— Как мне это доказать?

— Приведи мне вескую причину.

Он мог привести ей причину. Конечно, причина липовая, даже говорить стыдно, и он был почти уверен, что она вызовет у нее слезы. Но зато это веская причина, которая заставит ее замолчать, а если именно это и требуется, чтобы победить в споре, то он воспользуется ею.

— Мне нужен отец.

Она и вправду замолчала и расплакалась. Сработало.

Девятнадцатое ноября. Чертово девятнадцатое ноября. Это определенно новый рекорд, мрачно заметил Уилл. В прошлом году это было чертово двадцать шестое ноября. Уже много лет он не дотягивал до декабря; он предвидел, что лет в пятьдесят — шестьдесят первое исполнение "Суперсаней Санты" он будет слышать в июле или августе. В этом году первой стала уличная музыкантша у подножия эскалатора на "Эйнджел стэйшн", веселая и симпатичная молодая девушка со скрипкой, которая явно пыталась подзаработать в дополнение к своей консерваторской стипендии. Уилл бросил на нее такой злобный взгляд, на какой только был способен; взгляд, в котором читалось, что он не только не собирается давать ей деньги, но и с удовольствием расколотил бы ее скрипку, да и ее собственную голову о ступени эскалатора.

Уилл ненавидел Рождество по вполне понятной причине: люди стучались в его дверь, чтобы спеть песенку, которую он ненавидел больше всего на свете, и хотели получить за это деньги. В детстве было еще хуже, потому что его отец тоже ненавидел Рождество — по вполне понятной причине: она служила ему ужасным напоминанием того, какой он неудачник (хотя пока Уилл не стал старше, он не понимал, что эта причина вполне понятная: прежде он думал, что его папу просто воротит от этой песни, как и всех остальных). Частенько у его отца брали интервью про "Суперсани Санты": корреспонденты всегда спрашивали, что он еще написал, и он рассказывал им, а иногда даже играл или показывал пластинки, на которых были другие сочиненные им песни. Их лица принимали смущенный вид, они сочувственно хмыкали и говорили, как трудно живется всем тем, кто известен единственным сочинением, созданным много лет назад, и спрашивали, не разрушила ли эта песня его жизнь и не жалеет ли он, что вообще ее написал. Отец злился, бранил их за высокомерие и называл бесчувственными болванами, они уходили, он горько сетовал, что эта песня разрушила всю его жизнь, и жалел, что он вообще ее написал. Один из корреспондентов с радио, вдохновленный интервью с Чарльзом Фриманом, даже сделал целую серию передач "Король на час" о людях, которые написали единственную известную книгу, или снялись в каком-то одном фильме, или сочинили одну знаменитую песню; у корреспондента хватило наглости попросить его о втором интервью, и, вполне понятно, отец Уилла ему отказал.