На следующий день Хассель вручил матери банку оливкового масла. Они посидели с отцом, выкурили по сигарете и выпили по стаканчику вина. Но если он и заметил что-то необычное в поведении отца, то не показал вида. Когда отец встал, чтобы уйти, Юлия вышла из-за деревьев, откуда наблюдала за ними. Капитан двинулся ей навстречу, не отрывая от нее глаз. Она почувствовала знакомое напряжение в груди, возникавшее, когда они шли рядом – близко, но никогда не прикасаясь друг к другу.

Они мало разговаривали в тот день. Дойдя до мыса, высоко поднимавшегося над заливом, они сели на траву и стали смотреть через пролив на коричневые горы Кефалонии. Деревню позади них не было видно. На склоне горы паслись козы – доносился звон колокольчиков. Хассель лег на траву, глядя прямо в небо. Он что-то сказал и, когда Юлия повернулась к нему, улыбнулся ей. Загорелое гладкое лицо, ясные глаза – он выглядел совсем молодым. Он опять заговорил, и хотя Юлия не понимала его слов, ей показалось, что в них прозвучало волнение. Она поняла только, что он хочет, чтобы не было войны и их не разделяло то обстоятельство, что он – немецкий солдат, а она – гречанка. Но она также поняла, что, если бы не война, они никогда бы не встретились. Она думала о его доме и семье.

Что-то шевельнулось внутри нее, и она, придвинувшись к Хасселю ближе, протянула руку и погладила его по волосам. С удивлением на лице он приподнялся на локте, но Юлия заставила его снова лечь, на этот раз положив его голову себе на колени. Ей хотелось наклониться и поцеловать его в губы. Юлии сделалось грустно, когда она вспомнила мужские голоса, которые слышала в доме, и как вел себя отец этим утром. Ей стало ясно, почему он заставил привести Хасселя сюда и почему настаивал, чтобы они возвращались по тропинке между двумя скалами.

Где-то неподалеку со склона горы взлетела птица, ее крылья с шумом рассекли воздух. Капитан на секунду нахмурился, наблюдая за ней, но затем опять успокоился, закрыл глаза, и рука, которой он прикрывал глаза от солнца, вновь опустилась на траву. Юлии хотелось взять его руку в свои, прижаться к ней щекой. Хотелось почувствовать теплоту и запах его кожи. Иногда, в полумраке своей спальни, Юлия думала о нем, и в груди у нее возникало какое-то сладкое томление, и, не в силах заснуть, она в конце концов ненадолго выходила босиком на прохладный ночной воздух.

Девушка сразу поняла, что не сможет выполнить требование отца. Это решение пришло не из рассудка, а из сердца. Юлия взглянула на лицо Хасселя, и ее охватили чувства, которые взорвали ее изнутри – охватили с такой силой, что она едва могла дышать. Оставалось мало времени. Она не думала о последствиях. Она разбудила молодого офицера. Открыв глаза, он встревоженно и непонимающе посмотрел на нее. Юлия сказала, что им срочно надо уходить. Он не понял, и ей вдруг стало страшно за него. Она взяла его лицо в свои руки, склонилась к нему и повторила, показывая на гору, что им надо уходить, что сюда идут люди, которые хотят убить его, и они могут появиться в любую минуту. И она увидела, что он каким-то образом понял ее. Он почувствовал ее страх за него, и ее любовь к нему стала явной.

Он торопливо вскочил и расстегнул кобуру, затем схватил ее за руку и повел обратно к дороге, по которой они пришли сюда. Его лицо изменилось: вокруг глаз появились морщинки, взгляд стал жестким и решительным.

Неподалеку прошуршал сорвавшийся камень. Может быть, его сбила коза, а может быть, люди, что пришли за ним. Юлия остановилась и, когда он повернулся к ней, потянула его в сторону, на другую тропинку. Сначала он противился, но затем, взглянув на дорогу, по которой они шли, все понял и, доверившись, пошел за ней. Какое-то время они бежали, а когда она поскользнулась, он поддержал ее, прижав к себе на долю секунды. Их взгляды встретились. Когда они вернулись в деревню, он подтолкнул ее к бронированному патрульному автомобилю. Она заколебалась, вдруг осознав, что если пойдет с ним, то этот шаг нельзя будет исправить. Сотни мыслей промелькнули у нее в голове, тысячи образов. Ее дом, семья – все, что она знала. Вся ее жизнь, казалось, уложилась в одно мгновение, в одно это решение. Как будто все, что она пережила до сих пор, вело ее к этому. И сразу затем она испытала чувство покоя.

Она посмотрела на Хасселя, и он понял. Он сел в автомобиль, и она забралась на сиденье рядом с ним.

Ирэн замолчала. Образы, порожденные ее рассказом, взлетели и растворились в ночи. На столе неровным светом все еще горела лампа, то освещая нас, то опять погружая в тень. Я с удивлением обнаружил, что прошло уже несколько часов. На лице Алекс было выражение глубочайшей задумчивости.

– А что было дальше? – спросила она.

– Наверное, будет лучше, если остальное ты услышишь от того, кто там был. Он сможет рассказать тебе намного больше, чем я, – сказала Ирэн, поворачиваясь ко мне. – Пусть Алекс поговорит с Алкимосом Каунидисом.

– Я упоминал об этом человеке. Это друг моего отца, – объяснил я. – Во время войны он был участником Сопротивления.

– Он знал твою бабушку, – добавила Ирэн. – Завтра он будет на похоронах. – Она повернулась ко мне. – Скорее всего он согласится поговорить с Алекс, если об этом его попросишь ты.

Ирэн поднялась из-за стола и убрала наши стаканы, заявив, что устала. Я сказал, что отвезу Алекс домой. Мы молча ехали по темной дороге, все еще находясь под впечатлением от услышанного рассказа. Когда мы остановились, Алекс повернулась, чтобы поблагодарить меня. Она выглядела красивой. Я опять вспомнил взгляд, которым она смотрела на меня днем, когда мы были в бухточке, и как она протянула руку, чтобы дотронуться до моей щеки. Я непроизвольно наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Она смущенно взглянула на меня. Выйдя из машины, она подошла к двери, обернулась и снова посмотрела на меня.

– Спокойной ночи, – тихо сказала она.

В день похорон отца я прошел в его кабинет, куда избегал заходить с момента моего приезда на остров. Полки, уставленные книгами, его стол, неряшливо заваленный газетами и различными археологическими журналами. В углу – коллекция фрагментов глиняных сосудов, разложенная на складном столике и чем-то напоминавшая огромную детскую мозаику. Один сосуд был собран почти полностью, если не считать дыры у него в боку. Рядом лежала карточка, где рукой отца было написано, что это коринфский aryballoi. Его внешнюю сторону украшал сложный узор из черных фигурок.

Я сел за стол. Бумаги по большей части представляли собой счета и фактуры, относившиеся к маленькому музею, которым он руководил. В неоконченной статье, написанной его почерком, говорилось о раскопках, но когда я посмотрел на дату, то увидел, что им уже полтора года. В тексте статьи, тщательно отредактированном, многое было вычеркнуто и переписано – видимо, чтобы сделать сухой академический отчет хоть чуть-чуть поживее. Но, похоже, ничего не получилось, и отец в конце концов, кажется, пришел к такому же выводу.

В одном из ящиков я нашел тоненькую брошюру с выцветшей обложкой и загнутыми страницами. На обложке значилось: «Загадка Дракулиса». Я вспомнил, что эту фамилию упоминал и Алкимос Каунидис, поэтому взял книжку, чтобы просмотреть на досуге. Под ней лежало нечто, сперва показавшееся мне фрагментом заржавевшего украшения. Посмотрев внимательнее, я распознал, что это было на самом деле, – Мальтийский крест. Четыре конца в форме наконечников стрел, сходящихся к центру, нельзя было спутать ни с чем. Этот символ немцы использовали во время Первой и Второй мировых войн в ордене, известном как Железный крест. Я сотни раз видел его в кино и на обложках книг. Удивительно, где отец нашел его и почему хранил у себя.