— Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, — проговорила Беатриса-Джоанна. — Тогда это уже не Бог, не так ли?

— Где есть зло, там обязательно есть и добро, — изрек Шонни.

Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе— Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов «живой» изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью.

— Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, — говорил Шонни. — У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем.

Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: — Пап!

— Что, моя дорогая?

— А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители.

— Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей.

— О! — с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. — Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили

— повесили на дереве, а потом съели.

— Во-первых, — проговорил Шонни, — он был не парнишка.

— Ну дяденька, — поправился Ллуэлин. — Но ведь дяденька

— это тот же парень.

— Он был Сын Божий! — крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. — Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете — вы слушаете, что я говорю? — они превоплощены в хлеб и вино.

— А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? — спросил Ллуэлин, работая ножницами.

— Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? — поинтересовался Шонни.

— Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, — объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. — Это так и будет, пап?

— О чем это ты говоришь? — встревожено спросил Шонни. — О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец.

Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики.

— Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, — небрежно бросил Ллуэлин.

— Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость?

— Это правда, пап, — вступила в разговор Димфна. — Хорошо так? — спросила она, показывая свой картонный листик.

— Подожди с этим, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки?

— Это не страшная сказка, — надулся Ллуэлин. — Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели.

Димфна хихикнула.

— Да простит вас Бог, — проговорил Шонни. — Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то… Скажите мне, — теперь он тряс обоих детей, — то, что вы рассказали, — действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз!

— Это правда! — заплакал Ллуэлин. — Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили!

— Кто велел вам ничего не рассказывать?

— Они. Большие мальчики. Фрэнк Бамбер сказал, что он нас побьет, если мы расскажем…

— Что расскажете?

Ллуэлин опустил голову.

— Что сделал Фрэнк Бамбер.

— А что сделал Фрэнк?

— Он унес в руке большой кусок, он сказал, что хотел есть. Но мы тоже хотели есть, а мы не взяли ни кусочка, мы просто побежали домой.

Димфна хихикнула. Шонни опустил руки.

— Боже милостивый… — проговорил он.

— Потому что он это украл, понимаешь, пап, — объяснил Ллуэлин. — Фрэнк Бамбер схватил это рукой и побежал, а они стали кричать и ругаться.

Шонни чувствовал себя дурак дураком, Беатриса-Джоанна понимала его состояние.

— Какое ужасное, жуткое происшествие, — вздохнула она.

— Но если вы едите этого парня, который Бог, так почему же это ужасно? — осмелев, спросил Ллуэлин. — Если Бога есть можно, то почему нельзя есть Джима Уиттла, что в этом ужасного?

— Потому, — ответила Димфна рассудительно, — что когда едят Бога, то всегда много остается. Ты не можешь съесть Бога потому, что он все время появляется, появляется и появляется и никогда не может закончиться. Вот, глупая твоя голова! — добавила Димфна, продолжая вырезать листики остролиста.

— К вам посетитель, — объявил Тристраму надзиратель. — Но если вы и на него будете орать и обзывать, как меня, тогда вы действительно за дело сидите, а не по ошибке, мистер Сквернослов. Проходите, сэр, — сказал он кому-то, стоявшему в коридоре.

В камере появилась фигура в черной униформе с эмблемами в виде расколотых яиц на лацканах кителя.

— Они вас не обидят, сэр, так что можете быть спокойны. Я вернусь минут через десять, сэр, — объявил надзиратель и вышел вон.

— Послушайте, я же вас знаю, — проговорил худой, слабый, заросший бородой Тристрам.