— Рядовой Ерохин!

— Я!

— Жопа моя! — свежо шутит коротышка. — Выйти из строя!

Шаг, шаг, поворот кругом. За что они все презирают меня, почему так услужливо растянуты улыбками рты?

— Рядовой Ерохин, поздравьте меня с получением очередного звания!

— Поздравляю.

— Громче — и я сказал: по имени-отчеству, Ерохин!

Прыщеватое лицо уже не улыбается. Если я не отвечу, он погонит взвод на спортгородок, а ночью мои боевые товарищи опять будут меня бить, вкладывая в удары всю свою тайную ненависть к коротышке, все желание свободы, весь страх оказаться на моем месте.

Но это ночью. А сейчас он скомандует мне встать в строй — и начнется ад, отработанный уставной ад, и уже ноет живот вечным пузырьком холода под диафрагмой, и заранее разламывается бессонницей мозг, и покачивается, наливаясь страхом и ненавистью, многоголовая гидра взвода, наваливается, душит — господи, да не все ли равно?

Мои губы выталкивают изо рта проклятый кляп его имени-отчества.

— Встать в строй, — презрительно сцеживает ненавистный голос.

Шаг, шаг, поворот кругом, и чей-то удар сзади кулаком по почкам — товарищеское назидание, памятка на будущее — и ясный, веселый взгляд упертых в меня голубых глаз…

Отчество, год рождения…

— А профессии вы не знаете?

— Нет, — сказал я — и вспомнил его профессию.

— Хорошо, — сказала киоскерша. — Подойдите минут через пятнадцать.

Демобилизовался он в школу милиции — с рекомендацией от командира полка и партбилетом в кармане парадки. За неделю до чего присвоил себе мой перочинный ножик, объявив его холодным оружием. Теперь он, наверное, старлей. Обаятельный такой старший лейтенант милиции. Картинка с выставки. Подлечил зубы, женился; жена симпатичная, пухленькая — он любил пухленьких. Интересно, бьет ли он ее?

Я сидел на скамейке у пересохшего фонтана и ждал. Развернутая газета бесцельно маячила перед глазами. Прошло не больше пяти минут. «Пять минут, пол в проходе натерт — время пошло!» Прыщавая скотина; как будто время может останавливаться!

Я приеду к нему после концерта, позвоню в дверь. Шарканье за дверью, «Кто?» — «Телеграмма». Звяканье цепочки; его пухленькая жена в халате, недоуменный взгляд; молча отодвигаю ее и прохожу в комнату: «Здравствуй». Пауза. «Не узнаешь?» — молчит, сопит. «Семьдесят девятый год, гарнизон Антипиха — ну?» — пауза, глубокая, тяжелая пауза. «Фамилия Ерохин тебе ничего не говорит?» — «Ерохин?» Капли пота на прыщавом лице; взгляд на жену, застывшую в дверях спальни; он поражен в самую гниловатую сердцевину своей души. «Что тебе надо?..» — «Слушай, старшина или кто ты там теперь есть: я хочу увидеть твою мать; она жива, надеюсь; я хочу ей сказать, что она родила гниду, мразь, какой свет ни видывал». «Сволочь», — хрипит он и хватает меня за лацканы — и тогда я беру его за лицо и под визг пухленькой жены несколько раз бью затылком об стену…

В детстве надо заниматься боксом, а не ходить на сольфеджио.

Боксом занимался он, а не я — у него и в каптерке висели перчатки; он не станет слушать моих монологов и капли пота не выступят на прыщавом лице — он просто ударит меня под дых, как тогда в наряде по столовой — ему почему-то не понравился мой взгляд, — я хватаю ртом тяжелые испарения варочного зала, кулем валюсь на ухабистый, мокрый цементный пол и не могу подняться. В мареве у самого лица вырастают офицерские сапоги.

— В чем дело, сержант?

— Да достал он меня, товарищ прапорщик! — гремит, перекрывая грохот посудомойки, коротышкин дискант. — Служить не хочет, все шлангом прикидывается…

— Подъем, солдат! — командует прапорщик Совенко.

— Я не могу, — говорю я, ловя ушедшее дыхание. — Он меня ударил, — говорю я, поднимаясь.

— Кто тебя ударил, солдат?! — орет коротышка. — Раськов, Касимов — ко мне!

Топот ног по лужам на цементе.

— Я его бил?

— Нет, — говорит Раськов.

— Нет, — говорит Касимов.

Оба в мокрых, черных от грязи комбезах, серые от недосыпа — оба не смотрят на меня.

— Не надо залупаться, солдат, — по-отечески советует Совенко и, нагнувшись, выносит свои два метра из варочного зала.

— Раськов, Касимов — к котлам!

Чавканье ног по лужам на цементе. Мы снова одни. Он берет меня за ворот гимнастерки и несильно бьет костяшками пальцев в подбородок.

— Застегнитесь, рядовой. — Пауза. — Объявляю вам наряд вне очереди за неряшливый внешний вид.

Он поворачивается и выходит, цокая подковами. Я стою в варочном зале, среди чада и грохота котлов. Пар застилает глаза, щиплет в ноздрях. Я плачу…

Сердце спотыкалось, заголовки черными пятнами плыли по слепящим полосам. Я отбросил газету — страница, шелестя, сползла со скамейки и легла на землю. Я встал и наугад пошел мимо мертвого фонтана, бесповоротно оставляя за спиной сквер и будку с оплаченной адресной квитанцией.