После завершения строительства жрицы Шалльи благословили стены здания, и на какое-то время Лубянка действительно стала домом для раненых и травмированных ужасами войны. Впрочем, госпиталь давно уже превратился в свалку больных, сумасшедших и искалеченных войной людей. Целые этажи были посвящены процессу умирания, там лежали те, чьи ранения были несовместимы с жизнью, и не важно, что нанесло им смертельный удар — топор или годы, — им оставалось только гнить, проводя свои последние часы в невыносимых мучениях.

Справедливости ради надо сказать, что страдание любит компанию, и Лубянка стала настоящим магнитом для всех, кто так или иначе чего-то лишился. Сироты, бездомные, больные и безумные находили приют в этих стенах, в здании, чей черный каменный фасад и остроконечные башенки служили мрачным напоминанием о судьбе тех, кто сдался и пал физически и морально. Матери утихомиривали непослушных детей угрозой отправить их в эту угрюмую больницу, словно вынырнувшую из ночного кошмара, а раненые солдаты молились о том, чтобы боги избавили их от Лубянки.

Ночами из узких зарешеченных окон рвалось на волю эхо проклятий и воя, смерть бродила по залам, как хищник, взимая свою дань с тех, чьи бренные останки будут поутру сожжены на погребальных кострах.

Два человека шагали по холодному каменному коридору, тускло освещенному чадящим факелом, который нес прихрамывающий мужчина, почти перегораживающий своей жирной тушей проход. Он кашлял и то и дело сплевывал на пол мокроту, но звук этот терялся среди рыданий и воплей, мечущихся в тесных клетушках, расположенных по обеим сторонам коридора.

Держась от проводника на почтительном расстоянии, Петр Лосев мрачно шагал по коридору, стараясь ступать по центру прохода, его длинный плащ с капюшоном волочился по грязным плитам пола. Три крысы прошмыгнули мимо, и он беззвучно хихикнул, наблюдая, как они, толкаясь, обнюхивают плевок первого человека.

Бледные костлявые руки тянулись к идущим по коридору, просовываясь меж прутьев зарешеченных дверей, жалобные стоны, ругань и испарения тел текли следом. Хромоногий человек колотил окованной бронзой дубинкой по тем дверям, чьи обитатели метались и кричали громче всего.

— Тише там, тише!

— Сегодня они слишком шумят, Дмитрий, — заметил Лосев.

— И то правда, — прорычал его спутник, стуча дубиной по очередной решетке.- Так всегда бывает, когда приходит зима. Думаю, они чуют мрак и то, что он скрывает.

— И ты нынче необыкновенно поэтичен, Дмитрий.

Тот пожал плечами:

— Так и времена у нас необычные, друг мой, но не волнуйся, у меня есть для тебя несколько симпатяшек, думаю, они тебе понравятся. Молоденькие. Незапятнанные. — Он даже облизнулся, произнося последние слова.

Лосев ненавидел этот экземпляр рода человеческого. Он не любил многих представителей своего вида, но Дмитрий оказался самым отвратительным примером того, какими болезнями может страдать нация. Как же ему хотелось взвести колесцовый замок[5]своего пистолета, который сделал восточный мастер-оружейник Чазат, и вышибить мозги Дмитрия. За годы своего существования эти стены видели много ужасов, так что им еще одно убийство?..

Лосев никогда не называл Дмитрию своего настоящего имени; тюремщик — надзиратель Лубянки — полагал, что он грязный торгаш, предпочитающий, чтобы объект его сексуальных завоеваний был помоложе и чтобы победу над ним было проще одержать, чем над нормальным человеком. От этой мысли, в которую Дмитрий с такой готовностью поверил, советника царицы тошнило, словно бы он действительно оказался в компании извращенцев.

Но этот удобный вымысел следовало поддерживать, поскольку правда была гораздо хуже.

Он напряг всю свою волю, чтобы сдержаться и не потянуться к пистолету, когда Дмитрий, добравшись до запертой двери в конце коридора, полез под свой балахон и выудил оттуда связку ключей. Замок со щелчком открылся, и Дмитрий резко распахнул дверь, а затем протянул Лосеву факел и отступил в сторону, позволяя советнику войти.

В отличие от прочих темниц-клетушек Лубянки, эта оказалась чистой и не провонявшей дерьмом, смертью и отчаянием. У стен стояли четыре маленькие койки, и на каждой сидел ребенок — два мальчика и две девочки, все не старше пяти-шести лет.

Они нервно подняли глазенки на вошедшего и попытались улыбнуться, как им было велено. Они были перепуганы, но смотрели на Лосева с надеждой, возможно видя в нем шанс покинуть эту сырую дыру.

Лосев ощутил, как кровь его громовым барабаном застучала в венах при виде детей.

Дмитрий прав. Они незапятнанны и отлично подойдут.

Они должны быть невинны. Если нет, она узнает.

Только кровь невинных достаточно хороша.

III

После того как Каспар обнаружил страшный подарок, оставленный у ворот посольства, он решил, что настроению его портиться уже некуда — трудно представить, что может быть хуже.

Вряд ли он ошибался; ужасная находка стала всего лишь началом одной из худших ночей в его жизни. После того как Анастасия немного успокоилась, они прошли в посольство. Павел уже ждал их в прихожей у лестницы.

С печальным видом великан-кислевит сообщил:

— Там, наверху, гонцы из Альтдорфа. Они привезли тебе письма. Думаю, важные.

— Почему ты так считаешь?

— Вооружены до зубов. Крепыши. Скакали сюда во весь опор.

— Ясно, — сказал Каспар, мрачно передавая чудовищный окровавленный сверток Павлу. — Вот, подержи.

Павел кивнул и отогнул уголок ткани:

— Зубы Урсана, это же сердца!

— Знаю, — с отвращением бросил Каспар, поднимаясь по недавно застеленной ковром лестнице.

В кабинете посла ожидали четверо гонцов из Альтдорфа, их потрепанные одежды и изнуренные лица свидетельствовали о том, что они неслись во весь дух много недель, стремясь поскорее добраться до Кислева. Двое рыцарей, находившихся с ними, щелкнули каблуками, когда вошел Каспар.

— Господа, — начал Каспар, вставая за свой письменный стол, — вижу, вы проделали трудный путь. Могу я предложить вам чего-нибудь освежающего?

— Нет, спасибо, герр посол, — ответил дородный мужчина с лицом, подобным горному склону, держащий свиток, запечатанный зеленым воском. — Меня зовут Палланц, я привез вам важные письма, которые следует прочесть безотлагательно. Я обязан передать их вам из рук в руки.

— Как пожелаете, герр Палланц, — сказал Каспар, принимая бумагу.

Он увидел, что восковую печать украшает герб Второго Дома Вильгельма, и тревога его возросла. Посол сломал печать и развернул толстый пергамент, дав себе достаточно времени на изучение сути письма. Почерк был ровным, острые буквы стояли под наклоном, и еще до того, как он увидел простую подпись внизу листа, Каспар узнал руку, начертавшую строки, — она принадлежала императору Карлу-Францу.