Исполняющий обязанности директора совхоза – так он отрекомендовался, – невысокого роста мужчина лет 35–40, совершенно растерянный, предлагал забрать находящийся в ульях мед. «Все равно немцы все заберут», – говорил он.

Мед мы, конечно, взять могли, но я не мог себе представить, как можно открывать улей зимой. Это значило заморозить пчел. И я отказался. Теперь уже не помню, сколько еще деревень от совхоза Богучар мы проехали до железнодорожной станции Хомяково. В центре одной из них, у крыльца дома, стоявшего рядом со зданием сельсовета, были привязаны две лошади, запряженные в сани. А в комнате дома сидели две молодые женщины, одетые в пальто. Одна из них – председатель сельсовета, а вторая – врач, готовые при появлении в деревне немцев бежать в Тулу.

Станционный поселок Хомяково выглядел вымершим. Только у складских помещений элеватора дежурило несколько вооруженных винтовками рабочих. Они рассказали, что ожидают прихода немцев от станции Ревякино, то есть со стороны Москвы, поскольку Ревякино в руках у немцев и наших войск здесь нет. В их обязанности не входит оборона станции, и они оставлены, чтобы взорвать элеватор и склады с пшеницей. Не сделали же этого до сих пор потому, что жалко уничтожать хлеб. А вдруг немцы не придут? Тогда сооружения и хлеб будут уничтожены напрасно. Склады и элеватор заминированы, и они зажгут бикфордовы шнуры, как только появятся немцы, а сами уйдут в Тулу.

Я зашел в один из складов. Это очень больших размеров помещение было наполовину загружено мешками с пшеницей. Мы попросили у них овса для лошадей. Овса не оказалось, пришлось нагрузить сани мешками с пшеницей. Поблагодарив рабочих за информацию и пшеницу, двинулись в обратный путь. До рассвета надо было вернуться в полк.

До совхоза «Богучар» доехали без приключений. Это было примерно на середине нашего маршрута. В скверике у конторы совхоза остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Нас сразу же окружили жители. Спать они, видно, так и не ложились. Узнав, что у нас в санях пшеница, стали предлагать за нее вино, гусей и еще что-то. Одна женщина даже принесла пятилитровую бутыль вина. Опять подошел заместитель директора совхоза и пригласил в контору. Налил по стакану красного вина (совхоз плодово-ягодный и имел свой винный завод). Опять стал упрашивать забрать мед. Но неожиданно разговор был прерван. Открылась дверь, и оставленный мною часовым у подвод ездовой Евсеев крикнул из-за порога: «Немцы!» Евсеев на ходу рассказал, что он видел, как с дороги на одну из улиц свернула группа немцев. Пока мы выезжали из сквера, подбежали несколько женщин и рассказали, что пришло человек двадцать немецких автоматчиков. Спрашивали у них дорогу в деревню (название не помню). К счастью, они нас не заметили и маршрут их был в противоположную от нашего сторону, к железнодорожной станции Хомяково.

Вернулись без приключений, если не считать перевернувшегося воза, да еще того, что при погрузке выпавших из саней мешков я упал и очень сильно разбил об градку саней щеку. До рассвета мы были в деревне, где стояли тылы полка и располагалось хозяйство нашего старшины. Разведчики ушли в свои подразделения, а я, позавтракав, поехал в штаб полка. Доложил обстановку помощнику начштаба полка по разведке. В хозвзвод возвратился к вечеру. Решил там переночевать и пораньше выехать, чтобы к рассвету уже быть в дивизионе. Стояла ясная морозная погода, и днем передвигаться было нельзя, так как немецкие самолеты безнаказанно господствовали в воздухе. После сытного обеда и бессонной ночи я мертвым сном уснул в теплой избе.

Поднялся до рассвета. Старшина уже погрузил в возок продукты для управления дивизиона и первую в эту зиму партию зимнего обмундирования для командного состава. Это было пять пар валенок и столько же моряцких бушлатов. Только собрались впрягать в возок лошадь, как подъехал старшина батареи, стоявшей в Конево, старший сержант Кондаков. На мою просьбу подождать, чтобы ехать вместе, Кондаков лишь крикнул «Догоняй!» и щелкнул хлыстом. Когда проехали Воскресенское, стало заметно рассветать. Дорога пошла под уклон, и лошадь бежала легко. Тихо. Мороз под 40 градусов. Оставалось проехать вторую половину спуска, мост через речку и небольшую высотку. За высоткой уже Конево. Но неожиданно справа от возка вырвались фонтанчики снега. Я знал, что до противника минимум полтора километра, однако хлестнул лошадь и, взглянув вперед, увидел, как трассирующие пули пересекают дорогу, и услышал справа впереди работу немецкого пулемета и в ответ ему пулеметные очереди из деревни Конево. Привязав лошадь к перилам моста, сначала в рост, а затем по-пластунски поднялся на высотку. Впереди открылась картина боя. Конево обстреливалось из пулеметов из-за речки и из деревни Луковицы. Быстро светало. Только стал отползать назад, как меня заметили. Кругом вспыхивали фонтанчики снега. Затаился, но лежать нельзя, ноги теряют чувствительность. Замерзли. Только зашевелился, как огонь возобновился. Пришлось выбирать: замерзнуть или быть убитым. Отполз в недосягаемое для пулеметов пространство и попытался встать на ноги, но не смог. Обеих ступней ног как будто не было. На мое счастье, в этот момент, вероятно из деревни Луковицы, отходили какой-то младший политрук в шинели, изрешеченной на спине пулями, и красноармеец. Видя мое положение, помогли мне добраться до возка. Сели и сами. Солдат взял вожжи, и мы благополучно миновали зону обстрела. Политрук с солдатом остались в Воскресенском, а я поспешил дальше, чтобы вернуться в хозвзвод. Надо было спасать ноги.

Идти сам я не мог. Меня внесли в хату и положили на скамейку. Разрезали кирзовые голенища сапог и ботинки. Самих сапог уже давно не было, а голенища я использовал как краги к ботинкам. Оторвали примерзшие к ногам портянки и ботинки, и обнаружилось, что обе стопы до лодыжек замерзли. Женщины – хозяйка и ее постоялицы – запричитали, но, не теряя ни минуты, приступили к работе. Одни, вооружившись чугуном, бросились за снегом, другие стали искать шерстяные тряпки. Меняя друг друга, они работали до пота, растирая мне ноги до тех пор, пока они не ожили. Было больно, даже очень больно. Тот, кто не испытал боль при обморожении, этого не поймет. Я до сих пор благодарю этих простых деревенских женщин, сохранивших мне ноги. Правда, следы обморожения остались. Двадцать пять лет оставались незаживающие язвы, да и после они периодически открывались, но я все же остался с ногами. Остался в строю. И после войны уже более 50 лет на ногах. Иногда тяжело, но хожу. В послевоенные годы хирурги говорили, что оттирание отмороженных частей тела – это варварство, что я должен был обратиться к врачу. На что у меня всегда один ответ: пока бы меня везли в неизвестно где развернутый медсанбат, ноги бы замерзли до колен и их бы запросто ампутировали. А затем СМЕРШ выдал бы заключение, что отморожение получено в результате членовредительства. А далее был бы приговор. Только один. Каждый, кто прошел войну, знает много таких примеров. У нас, еще в окружении, в брянских лесах, расстреляли сержанта только за то, что у него сонного у костра сгорел задник сапога и обгорела пятка.

Старшина принес огромные валенки. Думаю, что снял их со своего ездового, почти двухметрового роста казака, и новые портянки. С трудом натянул я их на больные, местами с большими потертостями, ноги. С помощью солдат добрался до возка. Старшина по моей просьбе дал своего лучшего ездового Лутцева.