Разве он не осмелился однажды подарить принцу Уэльскому золотую машинку для обрезки сигар в форме гильотины? Что, возможно, было невыносимее всего, так это та непринужденность, даже жестокость, с какой Леди Л. продолжала свой рассказ, пренебрегая его сентиментальностью и в особенности тем глубоким чувством, которое он к ней испытывали о котором она не могла не знать, хотя он всегда умело скрывал его за безукоризненной сдержанностью. Уже почти сорок лет он любил ее с таким постоянством, что порой ему казалось, будто он никогда не умрет. Сэр Перси не в силах был даже представить, как может исчезнуть та нежность, которую он к ней питал. И вот теперь она с такой непосредственностью плевала ему в душу, пыталась разрушить тот дивный образ, что он носил в своем сердце, и как будто даже испытывала истинное наслаждение, изображая себя недостойной своего доброго имени и того положения, которое занимала в обществе!

Всего несколько шагов отделяло их от павильона, заостренный купол которого устремлялся в синее небо, и сэру Перси все больше становилось не по себе, когда он думал о том, что ждет его за решетчатой загородкой, поросшей скрывавшими вход дикими розами и плющом, Эта атмосфера места тайных свиданий тревожила и слегка смущала его. Повсюду среди кустов роз и сирени виднелись статуи резвящихся купидонов с луками и стрелами, с задранными кверху попками; так обманчиво-приятен и насыщен ароматами был воздух этого уголка, что сами бабочки, казалось, порхают здесь, охваченные сладострастной истомой; Поэт-Лауреат крепко стиснул набалдашник трости, невольно сравнивая себя с сэром Галахедом, вооруженным копьем и заблудившимся в каком-нибудь заколдованном саду.

– Мой брак был отпразднован с большой помпой, – вновь подала голос Леди Л. – Мы уехали в Англию, там у нас родился сын. Дики прожил дольше, чем предсказывали врачи, возможно, в этом была и моя заслуга. Королевская семья первое время, разумеется, хмурилась, но мое генеалогическое древо, восстановленное Дики с помощью одного из светил того времени, оказалось весьма убедительным, так же как и мои фамильные документы и портреты моих предков, – обнаружение портрета моего прапрадеда, Гонзага де Камоэнса, написанного самим Эль Греко, что единодушно подтвердили все эксперты, стало, как вам известно, одним из величайших событий в истории искусства. На стыке веков, сквозь столетия, проступало волнующее сходство с моими чертами, и у меня и вправду вкладывалось впечатление, что я была причастна к славнейшим моментам в судьбе человечества. Так что придворные круги в конечном счете оказались не столь придирчивыми, как я того опасалась. Дики был этим несколько раздосадован и лишь из любви ко мне смирился с отсутствием скандала. Принц Уэльский через третьих лиц передал, что находит меня очаровательной, и если я при жизни королевы Виктории так ни разу и не была принята в Букингемском дворце, то это в гораздо большей мере из-за ее маленькой личной войны с Дики, нежели из-за моей персоны. Я очень серьезно отнеслась к своим обязанностям. Тратила много денег. Окружала себя роскошью, редкой даже для того времени, что было не совсем в моем характере; скорее это был способ борьбы с моей соперницей, желание бросить ей вызов, изгнать прочь воспоминание о единственном подлинном богатстве, которое я когда-либо знала. Я помогала выжить сотням обездоленных семей, но сперва должна была убедиться, что лица моих бедняков мне симпатичны. Я ничего не хотела делать для другой, для этого человечества без лица и без тепла, этой анонимно-абстрактной соперницы, которая, рыская вокруг, высматривала людей доброй воли и пожирала их, тщетно пытаясь утолить свою жажду абсолюта. Говорят, что она из тех ненасытных в любви женщин, что в конечном счете пожирают мужчин, которых возжелают; если это так, то вполне оправданно, что во французском человечество – женского рода.

Роскошь эта не имела ничего общего с цинизмом, но, думаю, в ней была приличная доза нигилизма, даже небытия. Я продолжала таким образом объясняться со своим мечтателем – пожирателем звезд. Это даже не было провозглашением веры: скорее это было состояние непрерывного бунта, экстремизм души, который после Первой мировой войны нашел в сюрреализме столь же отчаянную форму художественного выражения. В Глендейл-Хаузе у меня было сто сорок слуг, половина из которых следовала за нами, когда мы на зиму уезжали в Лондон; моя жизнь состояла из балов, театральных вечеров, приемов. Я отдавалась этому вихрю удовольствий не столько ради забавы, сколько – как вам сказать? – для того, чтобы еще больше досадить Арману.

Дики, конечно, немного ворчал, но был в восторге от того, какой прием мне повсюду оказывали, каким вниманием окружали: он думал о моих первых выходах в свет, на улице дю Жир, и лицо его озарялось доброй улыбкой. Он был поистине прирожденным анархистом. Думаю, что я делала его счастливым. Порой мне случалось грезить о моем ненавистном тигре, но тогда я брала на руки своего малыша и, услышав его смех, тотчас понимала, что поступила правильно, и все мои сомнения и сожаления улетучивались. Вскоре я стала одной из элегантнейших и восхитительнейших женщин того времени; в моих гостиных собирались самые блестящие умы Европы; за моим столом обсуждались государственные дела, и все с готовностью прислушивались к моему мнению. Никто не догадывался, что эти сказочные коллекции, которыми я себя окружила, втайне оставляли меня безразличной и что я предпочитала им подержанные и не представлявшие ценности вещи, которые понемногу собирала в восточном павильоне очень дурного вкуса, выстроенном по моему указанию в одном из укромных уголков сада. Но я продолжала поединок с моей соперницей и ее воздыхателем, и вскоре коллекцию моих картин, мои драгоценности, сады и виллы стали, к великой моей радости, приводить как пример упадка и разложения аристократии, не способной противостоять анархистским идеям. Художника, писавшего мой портрет, тотчас заваливали заказами; виртуоз, приглашенный выступить с концертами в моих гостиных, решал, что наступил его звездный час. Писатели посвящали мне свои произведения. Когда я проявляла некоторую эксцентричность вкуса или даже безвкусие, это просто-напросто давало начало новой моде. Короче, я старалась изо всех сил. Когда Дики умер, шесть лет спустя после нашей свадьбы, я взяла на себя заботу обо всем, что он любил, и молчаливый мир вещей мало-помалу становился моим убежищем и другом. Я вышла замуж за Лорда Л. – хороший слуга становился уже большой редкостью – и помогла ему в его политической карьере; партия консерваторов, партия узости ума и филистеров, видела во мне самую надежную свою опору и ни в чем мне не отказывала. Я высоко ценила отсутствие у них идей, скудость воображения и тщетность их излишних мер предосторожности: я чувствовала, в какую ярость приводят они мою соперницу – человечество, и я, разумеется, заключила союз с врагом моего врага. Я узнала много полезного. Ночи я проводила за чтением, и книги стали для меня лучшими друзьями. Либеральные идеи очень привлекали меня здравомыслием и умеренностью, но я умела сдерживать себя, уступать своим слабостям я не собиралась. Мой сынишка был прелестным ребенком, с темными, горящими глазами; должно быть, он часто задавался вопросом, почему его мама сначала долго разглядывает его, а затем вдруг ударяется в слезы. Я делала все возможное, чтобы прогнать дурные мысли, чтобы попытаться быть счастливой: концерты, балеты, выставки, путешествия, книги, друзья, цветы, животные – я испробовала все. Но мои плечи порой были самой холодной и покинутой вещью в мире. Почти восемь лет я таким образом непрерывно вела со своей соперницей легкомысленный и отчаянный бой. А затем однажды ночью…