Она была смешной, часто нелепой, но всех и вся держала на привязи. Она умела дергать за невидимые ниточки, а мы все подпрыгивали и бегали на задних лапках, лишь бы Сима не капризничала. Она часто выпрашивала у меня полюбившуюся ей вещь, а я с легким сердцем отдавала ей все свои модные шапочки и шарфики. Она хотела жить. Хотела ощущать себя модной и красивой. Мылась по два раза в день, борясь со старушечьим запахом. Если дочь не успевала прибежать к назначенному сроку, Сима звонила всем подряд и требовала, чтобы ее срочно помыли: мол, родной дочери некогда, так хоть вы, люди добрые, придите и помогите старому человеку.

Сима была разной, но она никогда не была узконациональной. Пожалуй, так. Она была человеком своего времени. А это звание значительно выше национального вопроса. Я не знаю, какими бы были мои татарские бабушки. Даже моя мать не дожила до преклонных лет. И я не знаю, какой старушкой я стану. Мне не дано этого узнать до поры до времени. Но жизнь всегда оставляет человеку запасной вариант. Забирая одно, она преподносит что-то другое. И я могу сказать, что, несмотря ни на что, у меня была бабушка, она многому меня научила и незаметно, по крупицам передала мне свой огромный житейский опыт.

Меня часто называют «специалистом по еврейской тематике», и многие не понимают, откуда у меня обширные познания, касающиеся этой национальности – дескать, занималась бы лучше татарской историей. Все, разумеется, от Симы Абовны. Интерес к еврейской теме возник не сам по себе, он прирастал понемногу, по дням, по минутам общения с этой незаурядной женщиной. Сима прожила яркую жизнь, достойную по всем общечеловеческим стандартам. В тринадцать лет она приехала в Ленинград, поступила в ФЗУ, а потом всю жизнь работала на «Красном треугольнике» на резиновом производстве. Когда «Треугольник» развалился, Сима стала болеть. Вся ее жизнь была связана с ним.

Сима любила меня. А я любила Симу. Теперь мне ее не будет хватать. Я больше не чувствую себя бедной студенткой. Еще долго будет тревожить пустота внутри. Со временем боль утраты утихнет, но пустота останется. Близкого человека ничем и никем не заменишь. Просто привыкнется жить без Симы. Но она будет всегда в моей памяти. Своими словами, поступками, делами, образом жизни. Стремлением к красоте до последней минуты. Еще с ее смертью ушло мое ощущение молодости. Пока была жива Сима, я была юной. Теперь мне нужно занять ее место.

Она еще не отпустила меня. Не успокоилась. А я желаю ей покоя. Она его заслужила. Мы все равны перед смертью и Господом, татары и евреи, русские и чеченцы. Когда-нибудь мы все встретимся на том свете. Надеюсь, что там не делят людей по национальному признаку. И каждый из нас обретет свою мечту, уродливый станет красивым, обездоленный – богатым, больной – здоровым, одинокий вольется в большую семью. Наверное, там не будет зависти. В таком случае Сима снова нас всех перехитрила. Упокой, Господь, ее мятущуюся душу!

Санкт-Петербург, Россия, 02.01.2012 г.

Всю жизнь меня тянуло к ярмарочной пестроте. Почему-то мне нравится все яркое и балаганное. Хлебом не корми, дай прикоснуться к чему-нибудь экстравагантному.

Как-то пригласили меня на выставку в Союз художников, что на Большой Морской. Художник весь из себя модный-размодный и тема у него на злобу дня, тоже модная-размодная. В общем, космическая тема. Дань моде. Народ по космосу тоскует, время нынче такое, видимо, на земле людям тесно стало.

Одной скучно болтаться по выставкам, взяла с собой девчонок, целых пять штук. Хорошая получилась компания, мне за пятьдесят, девчонкам – слегка за двадцать. Не хотели идти, так я соблазнила женихами: на выставке мужики все богатые, с тугими кошельками. Вдруг кому-нибудь приглянетесь, может, замуж возьмут, портреты ваши напишут, прославитесь, как Сальвадоро-далиевская Гала.

Нарядились в пух и прах, пришли на выставку, а там толпа, бомонд, высокопоставленные лица из Союза художников, режиссеры, издатели и просто тусовщики. Простых художников маловато, зато на столе много выпивки, водка «Стандарт» в литровых бутылках, вино в двухлитровых бумажных пакетах, пластиковые стаканчики, а на закуску – солнечные мандарины, наверное, для придания колорита.

Бомонд в сторону выпивки поглядывает. Искусственный космос всем по барабану. Антураж бедненький, картины страшненькие, я вмиг заскучала. Девчонкам тоже не понравилось. Творческая публика не заинтересовалась девичьей красотой. И моя, зрелая, никого не прельстила. Понятное дело, чтобы оценить зрелость, требуется тонкий ценитель. А то и любитель экзотики. Да что там говорить, красота и молодость в современном мире утратили свою актуальность, да и зрелость не в почете.

Разобиженные, мы улизнули в соседний зал, шепотом поругали модного-размодного художника, втихомолку посмеялись над незамысловатым угощением и бомондом, и принялись рассматривать картины, посвященные Михайле Ломоносову.

Увлеклись. Забыли про суету. У дверей висела небольшая картиночка. А на ней печка. Светлая такая, теплая. Несколько раз я застывала перед ней. Как магнитом притягивает к себе картиночка. На всякий случай взяла у администратора номер телефона художника. Тот обрадовался: видимо, я была первой на выставке, кто заинтересовался искусством по-настоящему.

Мы еще немного побродили по залам и, не прощаясь, тихо испарились. На следующий день я позвонила по номеру. Разумеется, художник заломил непомерную для меня цену.

– Пять тысяч!

– Неееет, слишком дорого для меня, – протянула я, – лучше обойдусь без искусства.

– Ну, три! – сразу сбавил автор печки.

– Ладно, потом созвонимся.

Я все-таки решилась купить картиночку. Три тысячи – не деньги по нынешним временам. Больше прокуриваю.

Время шло, дела кружились водоворотом, а я все надеялась, что картина выветрится из моей памяти, заплывет, затянет ее ряской, но прошел месяц, затем второй, а уже ближе к Новогодью я поняла, что жить не могу без печки. Снова позвонила. Художник настороженно поинтересовался, не от меня ли ему звонили двое мужчин.

– Нет, не от меня, – горячо заверила я. До мелких интриг я еще не опустилась, но на своем стояла твердо. – Сбавьте цену!

– Да вы что! И без того даром отдаю! – возмутились на другом конце провода. – Это же настоящая монастырская печка! Не сбавлю!

Четыре восклицания в один присест. Не всякой женщине под силу такое испытание выдержать.

– Какая же это печка? Это картина, причем, небольшого размера, – возразила я, – а печка под сто тысяч стоит. Даже самая маленькая.

– Нет, это не картина, это печка из монастыря! Настоящая! – стоял на своем художник.

Вот упертый. Все равно при встрече заставлю сбавить цену. Не уступлю! Хоть бы на пятьсот рублей. Я на них блок сигарет куплю. У меня табак дорогой.

Встретились на Сенной. Высокий такой, симпатичный, внешне непьющий. И даже не сумасшедший. Я снова жалобно заныла.

– Сбавьте цену, я пенсионерка, у меня пенсия шесть тысяч рублей, хоть на пятьсот рубликов…