Страна в кольце фронтов – войска Англии, Австрии, Пруссии с севера и Испании с юга теснят полуголодных, босых и оборванных солдат республики. Английский экспедиционный корпус, поддержанный беляками (роялисты выступали под белым флагом), высадился в Тулоне. Внутри Франции полыхают крестьянские восстания – Вандея в огне, голодающий Лион тоже потерял интерес к «свободе, равенству и братству». По селам рыщут комиссарские продотряды.

В такой ситуации революция решает отчаянно защищаться. Защищаться – это просто… Для начала революционный парламент – Конвент избавился от оппортунистов в своих рядах. Метод «очищения» был по-тогдашнему безальтернативен – умеренная часть парламента просто казнена. На эшафоте депутаты-жирондисты пели «Марсельезу». Впрочем, пение это становилось всё тише и тише, по мере того, как их головы одна за другой падали в корзину.

Власть в парламенте переходит к якобинцам и их вождям – бывшему адвокату Робеспьеру, бывшему журналисту Эберу и бывшему адвокату Дантону. Робеспьер возглавляет избранный в условиях чрезвычайности и наделенный особыми полномочиями Комитет общественного спасения. Дантон создаёт Ревтрибуналы.

Принят знаменитый Декрет о подозрительных. «Подозрительныеми считаются все те, кто своими действиями, сношениями, речами, сочинениями и чем бы то ни было ещё навлекли на себя подозрение.» Подозрительные подлежали немедленному аресту и суду Революционного трибунала. Раздаются призывы к бдительным гражданам узнавать подозрительных на улице. В ту пору во Франции родилась поговорка: «Если ты ни в чём не подозрителен, то в любой момент можешь стать подозреваемым в подозрительности».

История донесла до нас множество документов той эпохи. Но интереснее всего читать письма, дневники и мемуары очевидцев происходившего. Такие, как, например, эти записи одного из адвокатов, защищавших обвиняемых в Революционном трибунале.

«Революционный трибунал разрешал обвиняемым приглашать защитников, но функции последних не имели реального значения в тех случаях, когда жертвой являлось лицо, указанное комитетами конвента или клубом якобинцев, а также народными союзами или уполномоченными депутатами. Защитники являлись правомочными только тогда, когда у них было удостоверение в их гражданской благонадежности. Всех тех, кому было отказано в таких свидетельствах, пресловутый закон объявлял подозрительными.

У меня удостоверения не было, и, тем не менее, я выступал защитником. Часто даже сам трибунал назначал меня таковым. Должен, однако, сознаться, – и мне без труда поверят, – что я ни разу не появлялся в суде без внутренней дрожи.

Частенько, разбуженный в пять часов утра звонком, я считал, что пробил мой последний час. Звонил же судебный пристав, принося мне обвинительные акты, а в десять часов утра я должен был выступать защитником, без предварительного свидания с обвиняемым. Страх мой был вполне уместен: аресты по соседству все учащались, и с зарею я часто пробуждался от шума дверных молотков, стучавших у соседей.

Обвинительные акты революционного трибунала обычно формулировались следующим образом: «Раскрыт заговор против французского народа, стремящийся опрокинуть революционное правительство и восстановить монархию. Нижеследующее лицо является вдохновителем или сообщником этой конспирации». При помощи этой простой и убийственной формулы буквально каждому невиннейшему поступку можно было приписать преступное намерение.

Одной из многочисленных улик при обвинениях в заговоре было констатирование намерения заморить французский народ голодом, чтобы побудить его к восстанию против конвента. Считался виновным в этом преступлении тот, кто хранил у себя дома или в другом месте предметы первой необходимости или продукты для обычной пищи в количестве большем, чем нужно на один день. Так, один богатый фермер, отец десяти детей, был присуждён к смертной казни за то, что один из его слуг, просевая рожь на веялке, рассыпал отруби по земле.

Подобное же обвинение было возбуждено против одного парижанина за то, что его кухарка накопила кучу хлебных корок в глубине буфета, что было обнаружено во время домашнего обыска. Это были те домашние обыски, которые революционные комитеты и комиссары производили у лиц, подозреваемых в отсутствии гражданских чувств – под предлогом поисков спрятанного оружия, боевых припасов, пищевых продуктов в количестве, превышающем потребности одного дня, и, наконец, в поисках доказательств великого заговора против французского народа. Редко обыскивающие уходили с пустыми руками. Когда они не находили ничего, что считалось по их инструкции подозрительным, они забирали или каждый за себя и тайно, или сообща и явно – драгоценности, часы, золотую и серебряную посуду и даже золотые и серебряные деньги.

Узнав, что один из моих соседей был только что арестован революционным комитетом за нахождение у него двух сдобных хлебов и что хлеб у него был отнят, я вообразил и себя виновным в незаконном захвате припасов, так как у меня в запасе имелось некоторое количество табаку. Я немедленно отправился в революционный комитет и заявил об этом, предложив пожертвовать часть моего запаса французскому народу. Вот диалог, который произошёл по этому поводу между Симоном и мною: «Гражданин, хорош ли твой табак?» – «Вот, гражданин председатель, попробуй его.» – «О, он превосходен! Сколько его у тебя?» – «Приблизительно сто фунтов.» – «Поздравляю тебя и советую тебе хранить его для себя: по таксе такого не купишь».

Любовь к жизни – это главное чувство всякого живого существа – совершенно ослабела во времена террора. Жизнь в это время стала бременем; доказательством этого служит равнодушие и даже как будто чувство удовлетворения, с которым осужденные отправлялись на казнь…

Г. Дюпарк, бывший консьерж Тюльерийского дворца, был узнан агентом партии на «Новом мосту» и отведён в кордегардию. Его обвинили в том, что он раздавал входные билеты аристократам которые должны были «убивать народ». Был выслушан только один свидетель-доносчик. Когда он заявил о раздаче билетов, я потребовал, в качестве защитника, чтобы он описал форму их. Он ответил, что они были круглые. Обвиняемый опроверг его, говоря, что все билеты, которые выдавались при входе во дворец со времени пребывания короля в Париже, были четырехугольные. Свидетель был смущён; ропот негодования пронесся по залу, но мой клиент, тем не менее, был приговорён к казни.

У меня всегда было несколько человек в тюрьме, которых я должен был успокаивать или утешать. Я проводил жизнь в Консьержери; я видел там осуждённых, проводивших последние минуты со своими близкими; я наблюдал нежные заботы, которыми родные окружали тех, у кого оставалась ещё надежда на спасение. Здесь расточались самые нежные ласки, и люди расставались только затем, чтобы изыскать помощь у Бога или чтобы скрыть слезы, которые только увеличили бы общую скорбь.

Если мне и удавалось иногда добиться в суде непризнания состава преступления, то я больше преуспевал, прибегая к другому способу. Я убеждал, я заставлял Фукье-Тенвиля (государственный обвинитель. – А.Н.) дать отсрочку моему делу под предлогом, что я ожидаю оправдательных документов, удостоверений от установленных властей, от революционных комитетов или народных союзов. Я всё надеялся, что этот ужасный режим изживет себя своими собственными зверствами или же что его свергнет революция.