— Она, должно быть, ушла, братец, — сказал Обезьяна. — Что тебе до нее, думай о другом. Давай повеселимся, отпразднуем твое возвращение.

— Я же ничего такого не делаю, — повторил Литума. — Только вспоминаю прошлое. Зачем вы меня так обхватили, непобедимые?

Они стояли на пороге зала, тускло освещенного тремя лампочками, обернутыми в голубой, зеленый и фиолетовый целлофан, глядя на пары, которые теснились и толкали друг друга. Из углов доносились громкие голоса, смех, чоканье. Над головами танцующих плавал дым, пахло пивом и крепким табаком. Литума переминался с ноги на ногу, Хосефино все держал его за плечо, но братья Леон отпустили его.

— За каким столом это было, Хосефино? Вон за тем?

— За тем самым, брат. Но это дело прошлое, теперь ты начинаешь новую жизнь, забудь об этом.

Пойди поздоровайся с арфистом, братец, — сказал Обезьяна. — И с Молодым и Боласом — они всегда о тебе вспоминают с любовью.

— Что-то я ее не вижу, — сказал Литума. — Чего она от меня прячется, я же ей ничего не сделаю, только посмотрю на нее.

— Ладно, это я беру на себя, Литума, — сказал Хосефино. — Я приведу ее к тебе, честное слово. Но помни, что ты обещал. Что было, то прошло. Иди поздоровайся со стариком. А я пока разыщу ее.

Оркестр перестал играть, и пары стояли теперь тесной толпой, негромко переговариваясь. Возле бара кто-то скандалил. Литума в сопровождении братьев Леон, спотыкаясь, направился к музыкантам — дорогой дон Ансельмо — с раскрытыми объятиями — вы уже не помните меня?

— Он же тебя не видит, братец, — сказал Хосе. — Скажи ему, кто ты. Угадайте-ка, дон Ансельмо.

— Что такое? — Чунга вскочила на ноги, оттолкнув кресло-качалку. — Сержант? Это ты его привел?

— Ничего нельзя было поделать, Чунга, — сказал Хосефино. — Он только сегодня приехал и сразу затвердил — пойдем в Зеленый Дом, хоть кол ему на голове теши. Мы не смогли его удержать. Но он уже все знает, и ему наплевать.

Дон Ансельмо обнимал Литуму, а Молодой и Болас похлопывали его по спине, и все трое говорили разом, возбужденные, удивленные, растроганные. Обезьяна присел перед тарелками и принялся позвякивать ими, Хосе рассматривал арфу.

— Лучше уведи его сам, — сказала Чунга, — не то позову полицию.

— Да ведь он пьян как стелька, Чунга, еле держится на ногах, разве ты не видишь? — сказал Хосефино. — Мы за ним смотрим. Никакого скандала не будет, честное слово.

— Вы мое несчастье, — сказала Чунга. — В особенности ты, Хосефино. Смотри же, чтоб не повторилось то, что было в прошлый раз, не то, клянусь, я позову полицию.

— Не будет никакого скандала, Чунгита, — сказал Хосефино. — Честное слово. Дикарка наверху?

— Где ж ей быть, — сказала Чунга. — Но смотри у меня, сучий сын, если начнется заваруха, клянусь, тебе это с рук не сойдет.

— Здесь я чувствую себя хорошо, дон Адриан, — сказал сержант. — Здесь такие же ночи, как у нас. Теплые и светлые.

— Да, нет края лучше Монтаньи, — сказал Ньевес. — Паредес в прошлом году был в Сьерре и говорит, что там унылые места — ни деревца, одни только камни да облака.

Они сидели на террасе. Высоко стояла полная луна, и небо было усыпано звездами, и звездами была усеяна река; вдали, за лесом, окутанным мягкой тенью, фиолетовыми громадами вырисовывались отроги Кордильер. В камыше и папоротнике квакали лягушки, а в хижине слышался голос Лалиты и потрескиванье хвороста в очаге. На ферме громко лаяли собаки — дрались из-за крыс, если бы сержант видел, как они за ними охотятся. Ложатся под бананами и притворяются спящими, а как подойдет какая-нибудь поближе — хвать, и только косточки хрустят. Это их лоцман научил.

— В Кахамарке люди едят морских свинок, — сказал сержант. — Прямо с коготками, глазами и усиками. Они вроде крыс.

— Однажды мы с Лалитой проделали очень далекое путешествие через сельву, — сказал Ньевес. — Тогда и нам пришлось есть крыс. Мясо у них белое и нежное, как лососина, но плохо пахнет. Акилино им отравился, чуть не умер у нас.

— Это вашего старшего зовут Акилино? — сказал сержант. — Того, у которого глазенки раскосые?

— Его, — сказал Ньевес. — А в ваших краях, сержант, готовят какие-нибудь особенные, местные блюда?

Сержант поднял голову — ах, дон Адриан — и на мгновение замер, как бы в экстазе, — если бы он зашел в мангачскую таверну и отведал секо по-пьюрански! Он умер бы от наслажденья, честное слово, с этим не может сравниться ничто на свете, и лоцман Ньевес понимающе кивнул: для каждого нет краше своего края. Не тянет ли иногда сержанта вернуться в Пьюру? Конечно, он только об этом и мечтает, но, когда человек беден, он не может поступать, как ему хочется, дон Адриан, а он родился здесь, в Санта-Мария де Ньеве?

— Нет, ниже, — сказал лоцман. — Там Мараньон очень широк, в туман даже не виден другой берег. Но я уже привык к Ньеве.

— Ужин готов, — сказала Лалита, выглянув в окно. Ее распущенные волосы каскадом падали на подоконник, крепкие руки казались влажными. — Хотите поужинать здесь, на террасе, сержант?

— С удовольствием, если это вам не доставит беспокойства, — сказал сержант. — У вас в доме я чувствую себя как на родине, сеньора. Только у нас река поуже, а в жаркие месяцы совсем пересыхает. И вместо деревьев пески.

Тогда, значит, ничего общего, — засмеялась Лалита. — Но наверное, в Пьюре так же хорошо, как и здесь.

— Она хочет сказать, там тоже солнце греет, тоже ветер шумит, — сказал Ньевес. — Для женщин родина ничего не значит, сержант.

— Я пошутила, — сказала Лалита. — Но ведь вы не обиделись, сержант?

Что за мысль, он любит шутки, его располагают к себе люди, умеющие пошутить, а кстати, сеньора родом из Икитоса, не так ли? Лалита посмотрела на Ньевеса — из Икитоса? — и на мгновение сержант увидел ее лицо: отливающая металлом кожа, капельки пота, прыщи. Ему так показалось по манере говорить, сеньора.

— Она уехала оттуда много лет назад, — сказал Ньевес. — Странно, что вы заметили у нее тамошний выговор.

— Это потому, что у меня очень тонкий слух, как у всех мангачей, — сказал сержант. — Мальчишкой я очень хорошо пел.

Лалита слышала, что северяне хорошо играют на гитаре и что они сердечные люди, это верно? И сержант: конечно, ни одна женщина не устоит перед песнями, которые у них поют. В Пьюре, когда парень влюбляется, он идет за друзьями, все берут гитары и покоряют девушку серенадами. У них есть замечательные музыканты, сеньора, он многих знал — одного старика, который чудо как играл на арфе, одного композитора, сочинявшего вальсы. Адриан Ньевес кивком указал Лалите в глубину хижины: а она не выйдет? Лалита пожала плечами.

— Не хочет показываться, стесняется, — сказала она. — Не могу уговорить. Бонифация, как олененок, сержант, чуть что настораживается, все ее пугает.