Вообще-то, сбивать самолеты — дело не бомберское, и наши «охотники» предпочитали, пристроившись за идущим на посадку немцем, по возможности натуральнее изобразить уход на второй круг, чтобы, оказавшись над аэродромом, с малой высоты и, значит, безошибочно, протянуть серию бомб по посадочной полосе, а то и по стоянкам, если они лежат по курсу и хорошо видны.

И все же это была самодеятельность отдельных «солистов», в организации которой было немало сложностей при скромных, а порой неизвестных результатах: что-то разбили, что-то подожгли. А что? И всегда ли она стоила твоего полета, риска, а то и потерь?

И вдруг у нас на стоянке появился «Мессершмитт-110». Самый настоящий, боевой. Где-то его прихватили, целенького и тепленького, а наш комдив Евгений Федорович Логинов, дознавшись про это, настоял на передаче трофея ему. Инженеры осмотрели немца, довели до ума, обратили в «нашу веру», нарисовав вместо крестов красные звезды, после чего Евгений Федорович немного полетал на нем и отдал Вячеславу Опалеву, летчику из братского полка. Слава быстро «приручил» его и по ночам вместе со своим штурманом Женей Окороковым стал навещать немецкие аэродромы. Там он обычно становился в очередь за идущим на посадку самолетом и, когда тот, включив фары, весь был поглощен предстоящей посадкой, бил его сверху прямо в загривок со всех четырех точек. Горящий немец тут же зарывался носом в землю, а Слава исчезал. Аэродромы из полета в полет он предусмотрительно менял, и ему удалось сбить немало машин. Но немцы насторожились, стали всматриваться в поведение соседних самолетов, требовали переговорных «квитанций», подачи условных сигналов, и Слава, чувствуя это, не лез на глаза, шел на другой аэродром, а иногда вместо воздушной атаки прибегал к штурмовке самолетов на земле.

Все шло как нельзя лучше, пока однажды на рассвете, возвращаясь домой с очередного удачного вояжа, он не попал в районе Тулы под обстрел наших зенитчиков. И — надо же! — срезали с первого залпа. Недаром немцы, ни во что не ставя своих зенитчиков, в превосходных степенях и с откровенной завистью отзывались о советских, в отличие от истребителей, котировавшихся у немцев по той же шкале ценностей несколько в иных соотношениях.

Самолет пришлось покинуть. Деревенский народ, сбежавшийся к парашютистам, прыгнувшим с фашистского самолета, на котором в пожаре из-под звезд стали обнажаться кресты, обошелся с ними круто, не желая вслушиваться в отчаянную попытку объясниться, пока Слава Опалев, этот интеллигентнейший и воспитанный человек, не оглушил их отборным русским «клером». Мужики опешили, враз поверили в родство душ и остановились, признали своими. Потом долго извинялись и до вечера, пока за экипажем не прилетели их командиры, исцеляли примочками, кормили и угощали самогоном.

Опалев снова пересел на «Ил-4», но пролетал недолго. В темную, в весенних разливах ночь сорок третьего года, возвращаясь с боевого задания на подбитой машине с горящим мотором, постепенно теряя высоту, он сумел перетянуть линию фронта и, скользя почти над самой землей, приказал экипажу покинуть самолет, намереваясь оставить его последним. Но по курсу возможного падения самолета вдруг прорисовалась деревня, и пока он ее перетягивал, высота для прыжка иссякла: парашют не успел наполниться. Крестьяне там и похоронили его — на берегу речки Белички, у деревни Машкино, Курской области.

Комдив Логинов с идеей применения «свободной охоты» не расставался, развивал ее дальше и вскоре стал формировать новый специальный полк охотников-блокировщиков на американских самолетах «А-20-Ж» — «бостонах», как их называли попроще. Легкая двухмоторная машина с мощным артиллерийским неподвижным вооружением (к слову, смонтированным нашими специалистами) в носу фюзеляжа, с хорошим запасом бомб в люках была в самый раз для блокировки аэродромов истребительной авиации, борьбы с зенитными батареями и воздушной охоты. Но «бостоны» поступали медленно, и полк обозначился нескоро. Среди тех, совсем немногих, кто первым, освоив машину, начал боевую работу, был замечательный летчик, мой однокашник по летной школе Иван Курятник — предельно скромный, спокойный, совершенно ровный в отношениях с кем бы то ни было, всегда добрый и приветливый. Но вся его огромная воля и внутренняя сила вырывались из оков его души в боевом полете. Уж если пришел Иван на немецкий аэродром — никому не даст подняться, пока мы разделываем по соседству немецкий объект. Умолкали под его огнем и зенитные пушки.

Техники наши души в нем не чаяли, относились к нему почти с обожанием и без тени сомнений, ни у кого не спросив, вдоль всего фюзеляжа Иванова «бостона» вывели крупными золотыми буквами «Иван Курятник». Это звучало не столько как имя, а больше как символ. Иван был так высок во мнении всей дивизии, что признание его боевых заслуг, выраженное в такой необычной форме, никого не шокировало, не ввергало в эпатаж, а воспринималось как само собой разумеющееся. Любое другое имя, самое звонкое, повторенное таким же образом на борту самолета его хозяина, несомненно, было бы отвергнуто и отторгнуто во мнении всей дивизии.

Воевал Иван до конца войны. Воевал как работал — по-крестьянски спокойно, добротно и честно. 310 раз летал к немцам. Кажется, никогда не было у него каких-либо ошибок — не горел, не прыгал, никого не терял. Невероятная до неправдопобности биография боевого летчика! Даже когда над Восточной Пруссией с втулки коленвала слетел винт, Иван как ни в чем не бывало привел самолет аж в Серпухов.

После войны он стал командиром полка. Полк был у него крепкий, лучше, чем у других. Но однажды, летом 1953 года, когда Курятник шел ведущим в строю на четырехмоторном дальнем бомбардировщике, кто-то в развороте налез на него. Выбраться из разломанного корабля никто не сумел. Было в ту пору Ивану Прокофьевичу, подполковнику, Герою Советского Союза, 33 года…

Но нужно еще раз вернуться в морозные дни начала 1942 года.

Однажды войдя в общежитие летного состава, я обмер, не веря своим глазам: на солдатской, еще не заправленной койке, втиснутой и без того в их плотную шеренгу, сидел и едва улыбался усталой ухмылкой, вероятно, из-за внезапно водрузившегося на моей физиономии выражения полного недоумения и растерянности — кто бы вы думали? — Сергей Павлович Казьмин!

Была немая сцена. Наконец я выдохнул:

— Здравствуйте, товарищ капитан! Как вы здесь оказались?

Он протянул мне руку, чуть подвинулся и, не отвечая на вопрос, сказал:

— Садись. Рассказывай.

Был он еще в меховом реглане и в армейской ушанке. Чемодан и туго набитый рюкзак стояли рядом. Видно, только присел с дороги и после первого доклада начальству еще не знал, с чего начинать новую жизнь. Я же не мог сообразить, с чего затевать разговор, раз он принялся слушать, но все-таки раскачался и, кажется, вполне вразумительно повел речь об устройстве быта, о командирах и летчиках и обо всем, что было со мною.

Никто не обращал на нас внимания. Летчики и штурманы в дальнем углу сгрудились над артельным столом, и оттуда шел оглушительный треск доминошных костей, сопровождаемый хохотом болельщиков — стихийная психологическая разрядка перед боевым вылетом.

— Ну, а за линией фронта, над целями как? — Об этом Сергей Павлович хотел знать все, с подробностями.