— Увидимся через полчаса, — сказал Самохин и повесил трубку автомата на железный раздвоенный рычаг в подземном переходе у Савеловского вокзала.

Евлентьев положил трубку, осторожно вдавив внутрь аппарата блестящие кнопочки.

Да, уже шел май.

Деревья на улице Правды покрылись зеленью, просохла земля, исчезла слякоть.

Руководство банков, озабоченное собственным престижем, следило за порядком.

Нанятые дворники подметали улицу, вскапывали газоны, высаживали деревца взамен сломанных, вырванных с корнем, вывороченных из земли во время постоянных разборок местного подрастающего поколения. Впрочем, с появлением вооруженных охранников, броневиков с деньгами, телохранителей с литыми затылками разборки переместились в глубинные дворы, а улица Правды постепенно принимала свой прежний вид, когда самое большое издательство страны выпускало здесь самые известные газеты и журналы, определявшие умонастроение сотен миллионов людей.

Теперь их умонастроение определяли банки, которые в считанные месяцы возвели здесь свои небоскребы и запрудили проезд броневиками и охранниками.

Мусорные ящики, мимо которых постоянно приходилось проходить Евлентьеву, тоже приобрели вид если и не чистоплотный, то хотя бы терпимый — вывезли завалы мокрой бумаги, подгнивших пакетов, тряпья, строительный мусор, оставшийся после ремонта квартир.

В общем, прибрали, чище стало.

Однако эти счастливые перемены нисколько не утешали Евлентьева, более того, не видел он этого весеннего великолепия, а если и шел с высоко поднятой головой, сунув руки в карманы, в легких кожаных мокасинах, купленных неделю назад, то все это была видимость, только видимость. Внутри у него что-то поскуливало, попискивало жалобно и тоскливо. Чувствовал Евлентьев, что рано или поздно придет время расплачиваться за самохинские щедроты.

Вот оно и пришло.

Самохин сидел в задрипанном своем «жигуленке», обхватив руль руками и положив на него голову. Печальная у него была поза, если не сказать убитая.

Когда Евлентьев уже сел на сиденье рядом, когда он, поерзав, нашел удобную позу, Самохин все еще сидел с опущенной головой.

— Что-то, я смотрю, разморило тебя весеннее тепло? — спросил Евлентьев, стараясь придать голосу если не игривость, то хотя бы уверенность. — Сломило добра молодца?

— Сломило, старик... Меня так сломило, что не знаю, разогнусь ли когда-нибудь, — Самохин поднял голову, и Евлентьев увидел в его глазах неподдельную загнанность, если не беспомощность.

— Что-то случилось?

— Да, кое-что произошло...

— Давай не тяни, — Евлентьев еще поерзал на сиденье, словно знал, что сейчас последует удар, от которого он может и не усидеть.

— Хорошо, — Самохин распрямился, взглянул вперед твердо и жестко, чуть вскинув подбородок, как бы мужаясь, как бы набираясь решимости для слов суровых и горестных. — Положение плохое... Мой банк на грани разорения. Выхода не вижу.

Есть, правда, одна возможность, но она за пределами законодательства.

— Так, — крякнул Евлентьев. — Ты меня, конечно, Гена, извини, но я ни фига не понял. Что случилось? Тебя ограбили?

— Красиво ограбили, старик! Изящно! Можно сказать, изысканно! Взяли кредит, пообещали вернуть с хорошим процентом и слиняли.

— Вообще пропали?

— Нет, все на местах сидят, жизни радуются, о здоровье спрашивают, благополучия желают. Но деньги не отдают.

— Много взяли?

— Больше миллиона долларов. Для моего заведения это много.

— И что говорят?

— Жди, говорят.

— Что я должен делать?

— А почему ты решил, что должен что-то делать? — растерялся Самохин, не ожидавший вопроса столь прямого. Что ж, ему предстояло привыкать к новому Евлентьеву, да что там ему, похоже, и сам Евлентьев не привык еще к новому самому себе. Его вопрос был неожиданным и для него тоже. Он сам слегка опешил, сам слегка испугался того поворота, который предложил.

— Ладно, Гена, — Евлентьев похлопал приятеля по колену. — Выкладывай... Кто этот твой должник? Авторитет воровской, бандюга-одиночка, банкир с криминальным уклоном...

— Банкир.

— И он ничего не боится?

— Похоже на то, старик.

— Но ведь нельзя ничего не бояться... Он что дурак?

— Он крутой.

— Крутыми бывают только яйца, — произнес Евлентьев слова, которые слышал в доме отдыха. Они понравились ему немногословной силой, в них чувствовалась готовность выйти против кого угодно.

— Ты думаешь? — Самохин тоже улыбнулся, услышав сравнение своего должника с яйцами.

— Я думаю о другом... Действительно ли он тебе должен? Может быть, должен как раз ты? Так тоже бывает, Гена, — Евлентьев пристально посмотрел на приятеля и понял, что его догадка весьма близка к истинному положению вещей. — Впрочем, это не имеет большого значения. Это не имеет никакого значения, если уж на то пошло... Не моего ума дело. Я правильно мыслю, Гена?

Самохин молчал.

Он оказался не готов к этому уровню откровенности, он был настроен говорить долго, путано, многословно, чтобы в конце концов Евлентьев сам догадался предложить свою помощь.

А вот так сразу, в лоб... Самохин должен был прийти в себя, усвоить ту новую манеру общения, которую предложил Евлентьев. Он, может быть, только сейчас осознал, что из дома отдыха под Рузой вернулся совсем другой человек, более прямой, жесткий, готовый на предельную открытость.

Евлентьев прекрасно понял состояние Самохина и не торопил его, наслаждаясь видом из окна машины. Ему нравилась вокзальная суета, движущиеся в разных направлениях люди, машины, автобусы, нравились торговые ряды, лотки, киоски. На площади было полно милиционеров с дубинками и автоматами, с рациями и мигалками на крышах спецмашин. Казалось, готовится крупная операция, казалось, вот-вот начнется кровавая схватка, и неизвестно, кто победит... — Ты хочешь мне помочь?

— спросил наконец Самохин.

— Гена, — Евлентьев усмехнулся, — ты так ставишь вопрос, будто я навязываюсь... Я не навязываюсь. Просто пытаюсь назвать вещи своими именами.

Иначе мы запутаемся.

— Ты думаешь...

— Гена... Ты ведь знал, в какой дом отдыха запихиваешь меня на десять дней?

Знал. Не во всех подробностях, но суть знал. Теперь и я знаю. Ты напомнил мне, сколько тебе это обошлось. В хорошую копеечку обошлась тебе моя новая и достаточно редкая профессия. Так зачем ты изображаешь из себя невинную девочку?

Этакого ребеночка с бантиками и в штанишках с оборками... Не надо, Гена. Это мы уже проехали.

— Думаешь, проехали? — Самохин произносил какие-то незначащие, невнятные слова, которые можно было истолковать как угодно.