Разложив его немногочисленные фотографии – из энциклопедии, из газеты, из специального выпуска «Зе Канджерер»,[42]я почти начинаю сомневаться в том, что на них один и тот же человек. С таким же успехом это могут быть разные люди, неважно, где и когда сфотографированные. И все-таки, если присмотреться, можно убедиться, что это одно и то же лицо, один и тот же нос, один и тот же подбородок, с бородой или без бороды. Но чего-то недостает, сходство кажется случайным. Эти снимки запечатлели что-то еще более поверхностное, внешнее, чем это обычно бывает на фотографиях, ничего характерного, не «я», не личность.

Пожалуй, это впечатление верно. Я часто целыми часами сидел напротив ван Роде, и все-таки сейчас мне приходится приложить усилия, чтобы вообразить его облик. Казалось, будто его душа теряется в избытке вещества, материя не облегала ее, а болталась на ней, как плохо подобранный костюм. Так было всегда, даже когда он о чем-то размышлял, когда смеялся, когда выступал на сцене. В общении с ним у меня возникало чувство, будто его нельзя узнать до конца, но он казался не загадочным, а, напротив, лишенным всякой тайны. Он жил в обычном мещанском доме, небрежно одевался, любил лыжные гонки и кроссворды, принимался за работу, только когда не на что становилось жить, и был неизменно вежлив, хотя и неприятно ироничен в самой своей вежливости. Он почти никогда не бывал в обществе, всего лишь потому, что это его не интересовало. Да, он мало чем интересовался. Я так ничего и не узнал о его политических, философских, религиозных, общественных взглядах; полагаю, у него их просто не было. Когда я однажды упомянул Блаженного Августина, оказалось, что он – если, конечно, не притворялся – даже не слышал его имени. По временам я подозревал, что за его любезностью и иронией скрывается какая-то слабость, пагубная уступчивость.

А ведь он был гением. С ужасом я наблюдаю, как в последнее время моя слава все более затмевает его, – это несправедливо, нелепо и отвратительно. Он намного превосходил меня, во всяком случае почти всегда и во всем.

Как талантлив он был! Какие тайны он знал! Как ему подчинялись предметы! Есть люди, по команде которых чужие овчарки немедленно, сами не зная почему, послушно ложатся или служат. Так и его слушались предметы. Это происходило почти без его участия: когда он подходил к столу, торшеру, полке, казалось, будто они как-то меняются. Может ли кухонный шкафчик прислушиваться, словно бы в напряженном, плохо скрываемом возбуждении? Может – я сам видел. Могут ли курительная трубка, шариковая ручка, пластиковая пепельница, купленная в супермаркете, вдруг засиять от гордости просто потому, что он на них взглянул? Да, и такое бывало. Мир вокруг него всегда жил, он замирал в нетерпеливом ожидании, был пронизан взволнованным шепотом.

Как-то раз он разрешил мне поехать вместе с ним на выступление в соседний городок, в часе езды по автостраде. Оно должно было состояться в спортивном зале с высокими окнами, с покрытым зелеными матами полом в красной разметке и со шведскими стенками, в котором обычно тренировались волейбольные команды и гоняли мяч школьники. У стены поставили маленькую кривоватую эстраду, перед ней несколько стульев, а на потолке повесили два слабых, жужжащих прожектора.

– Я выступаю, – хладнокровно сказал ван Роде, – только когда дело доходит до напоминаний о долгах и озабоченных писем из банка. Только тогда я принимаю предложение. И каждый раз убеждаюсь, что за это время меня успели еще немного подзабыть и залы, которые мне дают, стали поменьше и потемнее. Что поделаешь! Расплата за лень.

Во время представления я сидел рядом с Гердой ван Роде во втором ряду, смотрел затаив дыхание и ждал момента, когда должен буду потянуть за тонкий шнур, приводящий в движение механизм, при помощи которого огромное хрустальное зеркало по небрежному мановению руки ван Роде превращалось в тысячу крошечных сверкающих осколков. Трюк удался, и старая дама за моей спиной громко вскрикнула. Публики было немного, треть мест в спортивном зале пустовала. То, что показывал ван Роде, было великолепно, но несколько уступало тому, что я видел прежде.

На обратном пути я решился задать ему вопрос. Мы ехали в темноте, беззвездное небо было затянуто облаками, нас сопровождал лишь бледный и некрасиво зазубренный месяц. Потом пошел дождь: вода оставляла на стеклах дрожащие потеки слизи; фары встречных машин превратились в нечеткие, расплывающиеся пятна света. Госпожа ван Роде молча включила дворники. Как всегда, машину вела она; у ее мужа не было водительских прав. Я сидел рядом с ней, потому что ван Роде предпочитал ни с кем не делить заднее сиденье. Он немного сполз по спинке, запрокинул голову и насвистывал какую-то мелодию, которую я где-то слышал. Он казался расслабленным, как будто слегка навеселе. Но я знал, что он никогда не пьет.

– Позвольте задать вам вопрос, – начал я.

Он перестал насвистывать и выпрямился.

– А в чем дело? Со шнуром у вас очень хорошо получилось, как раз в нужный момент. Вы об этом?

– Нет, – сказал я, – о другом. Однажды вы показали такое… я не могу забыть. Что-то… очень, очень странное. Со столом и бумажным платком.

– Вот как? Интересно. Расскажите.

Я попытался описать то, что тогда видел.

– А, вот вы о чем… помню, помню. Ужасно мерзкий вечер.

– Но как… вы это… сделали?

Он рассмеялся:

– Вы тогда плохо себя чувствовали, не так ли?

– Откуда вы это знаете?

Он наклонился ко мне, держась за спинку моего сиденья, и тихо сказал:

– Артур, вы слишком серьезно воспринимаете реальность. Я открою вам тайну, великую и строго хранимую, которую знают все, кроме вас. Все это сон. Не в философском смысле, Боже сохрани! Это и в самом деле сон. И снится он вам. Мы все – часть этого сна, любой из нас – ваш вымысел. Если вы проснетесь, мы все исчезнем, растворимся, рассеемся, как будто нас никогда и не было. – Он прыснул со смеху, потом снова стал насвистывать.

Я похолодел. Сиденье было очень мягким, звуки вокруг меня – шум мотора, насвистывание ван Роде, дождь – отступили, и внезапно все показалось ненастоящим. Я моргнул и хотел потереть глаза, но какое-то странное мгновение мне не удавалось найти их руками. Я ощупал лицо – а где же мое лицо?… Где-то далеко-далеко я различил голос ван Роде:

– Вам плохо? Не просыпайтесь, прошу вас! Ради меня. Я бы хотел посуществовать еще немного.

Что за вздор! Я раздраженно потряс головой, и очертания предметов снова стали четче. Вот они: оконное стекло, капли, улица, фары. Я обернулся, и вот передо мной ван Роде, призрачный, развалившийся на сиденье, скрестивший руки под головой. А рядом со мной Герда ван Роде. Она невозмутимо смотрела на дорогу, сжимая руль. Трудно сказать, слышала ли она наш разговор. Меня знобило…

Перечитывая последние абзацы (я часто это делаю, чтобы править стиль, хотя теперь разумнее было бы относиться к стилю с полным безразличием), я спрашиваю себя, зачем я это написал. Может быть, потому, что мне больше нечего о нем сказать. Я не должен детально описывать, что он для меня открыл. Меня связывает обет молчания; даже когда ты отринул все соображения приличия, все предрассудки, он остается в силе. Могу сказать лишь, что научился у него вещам, о существовании которых даже не подозревал. Я научился составлять план трюка, рассчитывать производимый им эффект, видеть его слабые места. Я научился тайно управлять волей зрителей и превращать зевающую, перешептывающуюся, жующую толпу в единое целое, охваченное напряжением и не замечающее ничего, кроме меня. Прежде я был одаренным – знаю, это нескромно, но честно, – довольно одаренным дилетантом. Но теперь, постепенно, я начал разбираться в этом ремесле.