Ребята, практически совсем мальчишки в потертых джинсах и похожих китайских свитерах, дружно затянулись и стали с интересом смотреть по сторонам. Кухня у Кати была стильная, модерновая и тщательно продуманная. Любимое место в доме, щедро оснащенное бытовой техникой.

«Не кухня, а кабина космического корабля. Центр управления полетом», – отзывался о кухне Катин папа.

Мальчишки исподтишка разглядывали эффектное сочетание хрома и пластика.

– Может быть, все-таки кофе? – Катя перехватила тоскливый взгляд, брошенный на кофейную машину.

– Нет-нет, вы сами пейте, – испуганно хором пропели они. Было понятно, что кофе они хотят. И бутербродов хотят. А еще больше они хотят по тарелке борща с большим ломтем свежего хлеба. Но «старшой» запретил.

Катя не стала уговаривать. Никто их сюда не звал.

– Скажите, может быть, мне нужно что-то из вещей с собой взять? – спросила она у терпеливо ожидавшего ее Уха.

– Зачем? – искренне удивился тот. Брови домиком поползли вверх.

– Ну, я не знаю, может быть, меня из прокуратуры прямиком в тюрьму отправят, – мрачно пошутила Катя.

– А разве есть за что?… Ничего не нужно, поехали!

Катя оглядела себя в большое зеркало. Даже после валяния на диване, после двухчасовых перепитий английский темно-желтый костюм сидел хорошо, не стыдно и к следователю.

Для придания себе уверенности она слегка припудрила заблестевшее лицо, мазнула по губам помадой, надела ботинки. Через колготки ощутила холодную сырость измученной за день обуви. Постояла, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании того, что кто-нибудь подаст ей пальто. Не дождалась и влезла в рукава сама.

– Выходите, мне нужно собаку выпустить. Не сидеть же ему в ванной.

Боб шуршал и порыкивал. Милиционеры на секунду задумались, но не нашли в этом предложении ничего криминального и резво выскочили за дверь.

Катя выпустила Боба. Он запрыгал вокруг, царапая лапами пальто и счастливо заглядывая в лицо, довольный тем, что так хорошо все наконец разрешилось. Катя потрепала его за ушами, поцеловала в макушку, пообещала скоро вернуться и вышла вслед за четверкой.

Тихо отворилась соседская дверь, и в проеме показалась Мария Михайловна. В заплаканных глазах застыла печаль неизбежной беды. Старушка вряд ли помнила страшные ночи сталинских довоенных годов, была она тогда совсем крохой, но хрущевскую оттепель и брежневский застой застала уже в сознательном возрасте, поэтому ночной уход в сопровождении милиции воспринимала тревожнее, чем свободолюбивая Катя.

– Катюша, ты только не волнуйся, не беспокойся ни о чем. Я все сделаю. Ключи у меня есть. С Бобом я погуляю, покормлю…

– Марь Михална, я же недолго. Я утром сама погуляю. Это вы не беспокойтесь. Утром зайду и все расскажу.

Вот ведь старая пуганая ворона, ну что может такого случиться?… Ясно же сказано: ответите на вопросы и вернетесь.

Катя, подходя к лифту, не видела, каким скорбно-испуганным, затравленным было выражение лица долго прожившей на белом свете женщины. Мария Михайловна тихо перекрестила Катю в спину собранными в щепотку пальцами пухлой руки, неумело шепча:

– Господе Иисусе, спаси ее и помилуй. Не отвернись от девочки, Богородица-заступница, Дева Мария. Помоги и сохрани. Помоги и сохрани. Аминь. Аминь. Аминь.

Старший следователь по особо важным делам Борис Николаевич Заморевич уже час как томился в ожидании гражданки Мироновой. Он злился на то, что рабочий день давно подошел к концу, и на то, что как последняя падла сидит один на этаже.

Попытался было исправно потрудиться, поперекладывал с места на место бумажки, да и послал все к едрене фене, предпочтя «Мортал Комбат». Азартно шел по виртуальным лабиринтам, мочил врагов направо и налево, заливая вражеской кровью экран монитора, ухая, эхая и матерясь.

За таким нехитрым, но требующим огромного напряжения воли, занятием он и был застигнут долгожданной гражданкой Мироновой.

Заморевич был еще десяток лет назад красавцем-белорусом, косая сажень в плечах, с копной пшеничных волос и щекотными пышными усами. Сам себя ощущал он Крутым Уокером, только значительно умнее и проницательней. Этому ощущению нисколько не мешал некий элемент продажности бравого майора, легко оправдываемый низкой зарплатой из средств налогоплательщиков. Просто, по здравому разумению Заморевича, некоторым отдельно взятым налогоплательщикам приходилось брать на себя заботу о материальном обеспечении старшего следователя. Только и всего, безо всякого ущерба для основной массы налогоплательщиков.

Эта трогательная о нем забота позволяла Заморевичу быть не чуждым рекламных страниц в глянцевых журналах. И, хотя многое с этих страниц по-прежнему оставалось недоступным – Заморевич дорожил своей свободой, не понаслышке зная об особенностях жизни следака в неволе, – кое-что сверх положенного бюджетом позволить себе мог. Хороший костюм, нестарую «тойоту», телефон со встроенной камерой на два мегапикселя, массивную печатку на толстом крестьянском пальце и молоденькую шалаву-любовницу, существовавшую параллельно с сытой майорской семьей. Именно к ней, роскошной телом, умелой и требовательной в любви двадцатитрехлетней Зинке и стремилась, рвалась сейчас душа сорокапятилетнего майора.

Заморевич чувствовал, что немного ему осталось пользоваться бескорыстным успехом у горячих, гладких девчонок: сильно поредела за последние годы роскошная шевелюра, предательски нависал над ремнем дряблый бледный живот, поуменьшилась мужская сила, уступая место тахикардии и одышке. Да и стаи оперившихся молодых самцов все увереннее теснили его к обочине жизни. И надо было уже крепко держаться, цепляться руками, чтобы не быть до времени сброшенным в кювет. Больше и больше денег требовалось на поддержание имиджа Крутого Уокера. То, что раньше давалось бесплатно, смело срываемое с ветки удовольствий одной рукой, обрело с годами вполне определенную стоимость. Усеченная формула классика политэкономии: «…-деньги-товар». Та же сука-Зинка, в лирические минуты называемая майором «моя лебединая песня», требовала для себя все новых и новых изощренных благ, ласково заглядывая в лицо и грозя медовым голоском:

– Котик, я могу другого кого-нибудь попросить. Мне купят, ты не сомневайся…

А ведь еще так недавно любая почла бы за честь проверить шелковистость его усов самыми неподходящими местами. И совершенно бесплатно – самой большой ценой за интим была доводящая до колик веселая, забористая заморевичская шутка.

Шутить Борис Николаевич умел и любил. Грубо, плоско, а порой оскорбительно. Именно за абсолютно идиотские шутки и не любили майора коллеги. Считали своим парнем, ценили за накопленный с годами опыт, – выработанный именно годами работы и крестьянской хитростью, а не недюжинным умом, – восхищались успехами его у баб, а за шутки не любили и даже по морде били неоднократно.

Мог, например, Борис Николаевич сказать новоиспеченному мужу-ревнивцу секретарши Светочки, выскочившей на улицу за сигаретами для него же, Заморевича: