Все время, пока полковник Кота рассказывал, он продолжал сжимать и разжимать руку, поднимал и опускал ее сжатую, будто бы готовил меч к рубке очередной головы.

– Дело тут не просто в железной дороге, – сказал полковник Кота, – хотя и железная дорога должна быть построена. Или даже не в войне, хотя война и должна быть выиграна.

– Дело в том, чтобы доказать европейцам, что они не высшая раса, – сказал Накамура.

– И в том, чтобы мы усвоили, что мы такая раса, – добавил полковник Кота.

Некоторое время оба молчали, потом полковник Кота продекламировал:

Даже в Киото,

кукушку заслышав,

страстно хочу оказаться в Киото[42].

– Басё, – сказал Накамура.

За дальнейшими разговорами Накамура с восторгом обнаружил, что полковник Кота разделяет его страсть к традиционной японской литературе. Они все больше расчувствовались, обсуждая земную мудрость хайку Иссы, величие Бусона, чудо великого хайбуна Басё «Дорога далеко на север»[43], который, как сказал полковник Кота, в одной книге вобрал в себя весь гений японского духа.

Оба вновь погрузились в молчание. Просто так, без видимых причин Накамура ощутил внезапный прилив духа от мысли, что их железная дорога прокладывает путь к победе во вторжении в Индию, от идеи всего мира под одной крышей, от великолепия поэзии Басё. И все то, что казалось таким сумбурным и лишенным смысла, когда он пробовал втолковать это австралийскому полковнику, теперь в разговоре с таким добрым и благородным человеком, как полковник Кота, представлялось таким ясным, очевидным и связанным, таким добрым и благим.

– За железную дорогу, – провозгласил полковник Кота, поднимая свою чашку.

– За Японию, – произнес Накамура, в свою очередь поднимая чашку.

– За императора! – воскликнул полковник Кота.

– За Басё! – подхватил Накамура.

– Иссу!

– Бусона!

Они допили остатки кислого чая Томокавы, потом опустили свои чашки. А поскольку они были незнакомцами и не имели ни малейшего понятия, о чем говорить дальше, вернувшееся молчание воспринималось Накамурой как взаимное и глубочайшее понимание. Полковник достал темно-синий портсигар, украшенный изображением белого солнца Гоминьдана, и протянул своему коллеге-офицеру. Они закурили и расслабились.

Они наизусть читали друг другу свои любимые хайку, глубоко тронутые не столько поэзией, сколько своей чувствительностью к поэзии, не столько гениальностью стихов, сколько собственной мудростью в их понимании. Душу им грело не то, что они знают стихотворение, а то, что знание стихотворения демонстрирует возвышенную сторону их самих и японского духа – того самого японского духа, которому вскоре ежедневно катить по их железной дороге без препон до самой Бирмы, того японского духа, который из Бирмы отыщет себе путь в Индию, того японского духа, которому оттуда предстоит завоевать весь мир.

«Вот так, – думал Накамура, – японский дух воплощается ныне в железной дороге, а железная дорога японского духа, наша тропа сквозь чащу на север, помогает донести великолепие и мудрость Басё всему миру вокруг».

И, ведя разговор о ренга, вака и хайку, о Бирме, Индии и железной дороге, оба офицера ощущали огромное удовлетворение от общих взглядов, хотя в чем именно состояла общность этих взглядов, ни один из них впоследствии выразить не мог. Полковник Кота продекламировал еще одну хайку Като, и оба согласились, что именно этот высший японский дар: изображать жизнь так немногословно, так изысканно – они и помогают своей работой на железной дороге донести до всего мира. И эта беседа, которая на самом деле вылилась в череду обоюдных соглашений, позволивших обоим со значительно большей легкостью отнестись к собственным лишениям и той жестокой борьбе, какой являлась их работа.

А потом Накамура взглянул на часы.

– Вы должны извинить меня, полковник. Времени уже три пятьдесят. Я должен до подъема перераспределить работу бригад, чтобы выполнить новые установки.

Майор уже стоял на пороге, когда полковник положил ему руку на плечо.

– Я мог бы всю ночь проговорить с вами о поэзии, – признался высокий человек.

В темноте и пустоте хижины Накамура почувствовал накал чувств полковника Коты, когда тот обвил рукой Накамуру и приблизил свое похожее на акулий плавник лицо. От него несло лежалой килькой. Губы его были приоткрыты.

– Еще словечко, – начал полковник Кота. – Мужчины… мужчины любят.

Он мог не продолжать. Накамура отшатнулся. Полковник Кота вытянулся в струнку и надеялся, что был неверно понят. В Новой Гвинее они забивали и ели и американских пленных, и своих собственных солдат. Они умирали от голода. Он помнил трупы с обтянутыми кожей бедренными костями, выпиравшими, точно обгрызенные барабанные палочки. Цвета. Коричневый, зеленый, черный. Он помнил сладковатый вкус. Ему хотелось, чтобы еще какое-нибудь человеческое существо узнало, что они голодали и выбора у них не было. Сказать, что с этим все было в порядке. Удержать его. И…

– Ничего с этим не поделаешь, – сказал Накамура.

– Ничего, – ответил полковник Кота, сделав шаг назад, он раскрыл свой гоминьдановский портсигар и предложил Накамуре еще одну сигарету. – Разумеется, не поделаешь.

Пока майор закуривал, полковник Кота произнес:

Даже в Маньчжоу,

подходящую шею завидев,

страстно хочу оказаться в Маньчжоу.

С щелчком захлопнул портсигар, улыбнулся, сжал руку в кулак, повернулся и вышел, с ним вместе в шуме дождливой ночи исчез вскоре и странный его смех.

Эми Мэлвани поражало, как легко ей давалось теперь вранье, причем ее новая способность доставляла ей и стыд, и радость. За ужином Кейт завел свою обычную пластинку про политику муниципального совета, но она, перебив его, сообщила, что следующий день проведет у своей старинной подруги: они отправятся на машине на какой-нибудь удаленный укромный пляж, поплавают, устроят пикник, – для чего она одолжит «Форд»-кабриолет.

– Конечно, – кивнул Кейт и тут же вернулся к своему рассказу о новом сотруднике совета и его допотопном представлении о канализации.

«Да скажи же ты хоть что-то стоящее!» – едва не выкрикнула Эми. Только что такое это стоящее, как бы оно прозвучало, она сказать не могла, а кроме того, по правде говоря, ей совсем не нужно было внимание мужа. И чем больше Кейт бубнил про стоки и настоятельную необходимость канализационных коллекторов, правил современного планирования, смывных туалетов для всех, про государственные механизмы, регулирование и научное управление, тем больше она сгорала от желания ощутить в темноте легкое прикосновение пальцев Дорриго Эванса.