чар и чресел. Но я не вмешиваюсь в чужую жизнь, дорогой Григорий Соломонович, я скромный предприниматель из города на Неве, давайте еще по одной, – Олега вело куда-то в неизвестную туманную даль его скромное опьянение, сегодняшнее, наложилось на вчерашнее или даже позавчерашнее. Результат всего этого был налицо. Он был человеком со странностями, потому что какой русский эмигрант средних лет с предвзятым мнением о мире, а он был именно таковым, русским эмигрантом средних лет с предвзятым мнением о мире, других не бывает в этой категории людей, настолько бы сблизился с посторонним иудеем из Иерусалима.

– Не думайте, я все про всех знаю, никогда знаниями этими не пользуюсь, знаете, это знаменитое русское разгильдяйство… хе-хе. Никому не наношу вреда, хе-хе. Вы не думайте, Григорий, позвольте мне вас так называть, по-простому, по-нашему, по-питерски, у меня нет предрассудков. Никаких. Я вашу маленькую солнечную страну очень люблю, она потрясающая, Коля, сходи еще за одной… очень люблю. И не думайте причислять меня к сонму, бесконечному, надо сказать, ваших недругов, или еще хуже, врагов, люблю и обожаю. Мой бывший компаньон живет у вас, мы видимся, он мне выплачивает свой грех… ха-ха. Моня мой называет меня, вы представляете, наместником зла, преувеличивает, конечно, как вы все любите, но ценит и платит исправно… У меня есть к вам просьба, Григорий, вы слушаете меня?! – Олег как-то незаметно и быстро сдал, и это было досадно, потому что Гриша Кафкан всего этого пьяного откровения не выносил. Сай явно скучала, заглядывая в свой телефон и пытаясь сосредоточиться на чтении. Рука Олега под тесным платьем ей мешала и досаждала, если судить по выражению ее лица. Она была его раба, если Гриша все правильно понимал в этой жизни. «Я поклонник ее шелковой промежности, вы меня понимаете, Григорий Соломонович?» – спросил Олег.

Послать его к черту Кафкан не хотел. Сам Гриша был виноват. Выпил человек, его полное право, как говорил когда-то их питерский сосед Аркаша Кудрявцев. Но не о нем здесь речь.

– Признаюсь, всегда думал, с самого детства, что у азиаток поперек, а вот выяснил что нет, все как у всех, вдоль… думал, сверхзадача, секрет, а получилось обыденно, хотя даже прекрасно, простите… м-да… а вот к слову, а вы обратили внимание, Григорий Соломонович, на наш олигархат, на его состав, на наше высшее руководство? Это же черт знает что. Вот поэтому все и неспокойно, потому что богатые люди знают, что выгодно, а что выгодно очень. Понимаете меня?

– Надо уходить, – решил Гриша, и улыбаясь тому, что услышал, что дождался откровений, поднялся, опираясь на стол. Иначе он не мог распрямиться из положения сидя в положение стоя.

– Еще есть двенадцать апостолов, – добавил Кафкан нейтрально, – вы не забыли их, Олег Анатольевич?

– Погодите, пожалуйста, Григорий, не надо обижаться, у меня самые лучшие намерения, я вообще филосемит, если хотите, – Олег съел кусок сыра, хлебнул кофе и стал как новый. – Меня, мой учитель генерал Поляков называл Кетиа бар Шалом, по имени защитника евреев, римского сенатора и советника тогдашнего императора Домициана. Почитайте о нем на досуге. Император этот был жестокий болван, потом казнил его, принявшего перед смертью иудаизм. А вы как думали? Две тысячи лет назад было дело. Полякова нашего я уважаю, но героем не считаю. Максимум он мученик. А я борец за новую свободную Россию, свободную от прошлого, наносного и кошмарного.

«Он похож на бандита, договорившегося о явке с повинной», – подумал Кафкан, к счастью, не произнеся вслух этого. За спиной Олега на стене висел ужасно написанный сине-зеленый яркий пейзаж с высокими деревьями и колючими кустами, среди которых протекал юркий ручей под высоким небом. Завершала все это творение неразборчивая безнадежная подпись автора внизу. «Ужасно, конечно, но похоже. На что похоже? Да вот на вид из залитого дождем окошка справа», – невпопад подумал Кафкан. Все было похоже на творения живописца, работающего в клеточном режиме, иначе говоря, по клеткам фотографии.

– У меня к вам просьба, Григорий Соломонович, серьезная просьба. Дайте мне ваш номер телефона или адрес почты, я перешлю вам важный текст. Воплощение вековой надежды и материализация идеи. Вашей надежды, вашей идеи, Григорий Соломонович. Вы прочтете текст, поймете мою мысль и надежду и согласитесь с нею, возможно, это повлияет на что-то, – торопливо сказал Олег. «Как все возвращается ко мне», – Кафкан тяготился его красноречием и, желая все завершить поскорее, продиктовал ему номер телефона. Невообразимо прекрасная мраморная сиамская царица Сай, глядя мимо него на стену и пейзаж, как показалось Грише, внимательно слушала произносимые им цифры, как будто она их запоминала. Мало ли что старому, не всегда здоровому еврейскому псу, с переломанными костями лица и тела и непонятно откуда взявшимся у него взглядом служителя культа, может показаться после нескольких бокалов сухого и дешевого чилийского. Ведь Кафкан практически завязал и уже давно с этими бокалами и рюмками, и вот на тебе, опять двадцать пять. Сорвался как мальчишка, невозможно просто. Сын стоял рядом с ним, готовясь поддержать, без его помощи после долгого сидения идти Грише было еще тяжело, ноги и спина держали плохо.

– Вы только прочтите, обязательно прочтите их, это вещие слова большого человека, я хочу, чтобы все их знали, потому что вам верят, Григорий Соломонович, вы объективны, – сказал напоследок Олег. Не все было понятно с ним, кто верит, Кафкан не хотел понимать и задумываться над этим. Выпил лишку человек.

– Конечно, прочту. Я политикой не занимаюсь, в прошлом тоже старался не заниматься, Олег Анатольевич, только у меня не всегда получалось. Счастливо, уважаемый.

Кафкан пожал ему руку, поклонился Сай, покивал Коле и Толе – и двинулся в путь к выходу на улицу между двух столиков с веганской едой и обедающими посетителями, надежно поддерживаемый сыном. Мужчина и женщина, совершенно незнакомые Кафкану, приветливо улыбнулись ему, как будто бы все происходило где-то в Иерусалиме, заполненном друзьями и родственниками его, а не в залитых дождем джунглях Сиама. Перед самой входной дверью Гриша сделал движение для того, чтобы освободиться на мгновение и крикнуть рыжеватому швейцарскому гражданину из деревни под Давосом, державшему за нежное предплечье Олю из Златоуста крепкими пальцами: «Держись, Дитрих, еще не все потеряно», – но сынок был цепким парнем и удержал отца от этого поступка. И правильно сделал. Нечего вмешиваться в чужую жизнь, Григорий Соломонович, думайте только о себе.

В прямоугольном зеркале, висевшем у двери, он увидел свое лицо с худыми щеками, с седой, отдающей синим цветом, растрепанной шевелюрой, горбатым сломанным носом, веселыми