— Да, быть может, я заслужил эту награду и монаршую милость, ведь я был членом коммерческого суда, я сражался за Бурбонов тринадцатого вандемьера на ступенях церкви святого Роха, был ранен Наполеоном. Милости прошу пожаловать с супругой и дочерью...

— Крайне признателен за оказанную честь, — сказал либерал Лурдуа. — Ну и хитрец же вы, папаша Бирото! Вы хотите быть уверенным, что я сдержу слово, и потому приглашаете меня. Ну, ладно, я возьму самых ловких мастеров, мы разведем адский огонь, чтобы высушить стены; применим особые способы просушки: нельзя же танцевать в сыром помещении. Мы покроем лаком стены и этим устраним всякий запах.

Через три дня все торговцы квартала были взволнованы известием о бале у Бирото. Впрочем, все сами могли видеть леса вокруг дома, необходимые для быстрого перемещения лестницы, деревянные прямоугольные желоба, по которым щебень и мусор сбрасывали в телеги, стоявшие около дома. Спешные работы производились при свете факелов, ибо рабочие трудились и днем и ночью, возбуждая любопытство бездельников и зевак на улице; сплетники, глядя на эти приготовления, предсказывали неслыханный по великолепию бал.

В воскресенье, когда должны были заключить сделку, супруги Рагон и дядя Пильеро пришли часа в четыре дня, после церковной службы. Из-за ремонта, объяснил Цезарь, он пригласил на этот день только Шарля Клапарона, Кротта и Рогена. Нотариус принес газету «Журналь де Деба», в которой по настоянию г-на де ла Биллардиера поместили следующую заметку:

«Нам сообщают, что освобождение страны от оккупации будет с восторгом отпраздновано по всей Франции. В Париже члены муниципалитета почувствовали, что пора вернуть столице тот блеск, который был неуместным во время оккупации. Мэры и помощники их предполагают дать балы; патриотическое их начинание найдет немало подражателей, и поэтому зимний сезон обещает быть блестящим. Среди подготовляемых празднеств много разговоров возбуждает бал у господина Бирото, пожалованного в кавалеры Почетного легиона и известного своей приверженностью королевскому дому. Господин Бирото, раненный 13 вандемьера на ступенях церкви св. Роха и один из наиболее уважаемых членов коммерческого суда, вдвойне заслужил эту милость».

— Как нынче хорошо пишут! — воскликнул Цезарь. — О нас заговорили в газетах, — сказал он Пильеро.

— И что же дальше? — ответил ему старик, который терпеть не мог «Журналь де Деба».

— Эта статья, пожалуй, поможет нам побольше сбыть «Крема султанши» и «Жидкого кармина», — тихо сказала г-же Рагон Констанс, не разделявшая восторгов мужа.

Госпожа Рагон, худощавая высокая женщина с морщинистым лицом, поджатыми губами и тонким носом, напоминала маркизу былых времен. Глаза ее были обведены темными кругами, как у многих старых женщин, переживших немало горя. Ее строгие и полные достоинства манеры, хотя и смягчались приветливостью, внушали глубокое почтение. В ней было что-то странное, привлекающее внимание, но не было ничего комического, все объяснялось ее осанкой и костюмом: она носила митенки, никогда не расставалась с высоким зонтиком, похожим на тот зонтик, с которым прогуливалась в Трианоне Мария-Антуанетта; платья ее, обычно светло-коричневого цвета, — так называемого цвета опавших листьев, — ложились какими-то особенными складками, секрет которых унесли с собой в могилу старые дамы былых времен. Она носила черную мантилью с черными кружевами в крупную квадратную клетку; чепцы старинного покроя окаймляли ее лицо сквозными прошивками и фестонами, напоминавшими ажурную резьбу изящной рамки. Она нюхала табак и поражала при этом своей опрятностью и грацией жестов, которые запоминались молодым людям, имевшим удовольствие наблюдать, как их бабушки и тетушки торжественно ставили возле себя на стол золотые табакерки и стряхивали крупинки табака с косынок.

Господин Рагон был маленький старичок, ростом не больше пяти футов, с лицом щелкунчика, на котором резко выделялись живые глаза, острые скулы, нос, подбородок; зубы он уже потерял, и потому половину его речей нельзя было понять; галантный и жеманный, он изливал потоки слов и не переставал любезно улыбаться, как некогда улыбался красавицам, которых случай приводил в его лавку. Напудренные, тщательно зачесанные волосы вырисовывали у него на черепе снежный полумесяц с вихрами у висков, а сзади заплетены были в перехваченную лентой косичку. Он носил василькового цвета фрак, белый жилет, шелковые панталоны и шелковые чулки, башмаки с золотыми пряжками и черные шелковые перчатки. Самой оригинальной его привычкой была привычка ходить по улицам с непокрытой головой, держа шляпу в руке. Он напоминал не то пристава палаты пэров, не то придверника кабинета короля, — словом, одного из тех людей, которые стоят так близко к власть имущим, что принимают на себя отблеск их сияния, сами пребывая в ничтожестве.

— Ну, Бирото, — сказал он внушительным тоном, — надеюсь, ты, милый мой, не раскаиваешься, что когда-то послушал нас? Разве мы когда-либо сомневались в благодарности наших возлюбленных монархов?

— Вы должны быть счастливы, голубушка, — сказала г-жа Рагон г-же Бирото.

— О да, — ответила прекрасная парфюмерша, которую всегда восхищали старинный зонтик г-жи Рагон, ее чепчики бабочкой, узкие рукава и широкая косынка.

— Цезарина прелестна. Подойди ко мне, милое дитя, — пронзительным голосом произнесла г-жа Рагон, покровительственно глядя на молодую девушку.

— Ну что, займемся до обеда делами? — спросил дядя Пильеро.

— Мы ожидаем господина Клапарона, — ответил Роген, — он одевался, когда я уходил от него.

— Господин Роген, — сказал Цезарь, — вы его, конечно, предупредили, что сегодня нам придется обедать в этой жалкой квартире?

— Шестнадцать лет тому назад он находил ее превосходной, — прошептала Констанс.

— ...среди мусора, в окружении рабочих.

— Вы сами увидите, какой это простой и славный малый, — заметил Роген.

— Я поставил Раге сторожить в лавке, — через парадную дверь пройти уже нельзя, вы сами видели, она разрушена, — сказал Цезарь нотариусу.

— Отчего вы не привели с собой племянника? — спросил Пильеро г-жу Рагон.

— Он не придет? — спросила Цезарина.

— Нет, душенька, — ответила г-жа Рагон. — Ансельм, бедняжка, работает, точно каторжный. Меня пугает эта улица Сенк-Диаман, такая мрачная, без солнца, без воздуха; вода в канавах там всегда синяя, зеленая или черная. Загубит там Ансельм свое здоровье. Но когда молодые люди вобьют себе что-нибудь в голову!.. — сказала она Цезарине, жестом показывая, что в данном случае «голова» означает «сердце».

— Так он уже заключил контракт? — спросил Цезарь.

— Еще вчера, и даже скрепил его у нотариуса, — вставил Рагон. — Контракт удалось заключить на восемнадцать лет, но плату требуют вперед за полгода.

— Скажите, господин Рагон, довольны вы мною? — спросил парфюмер. — Я передал Ансельму секрет одного открытия... Словом...

— Мы хорошо знаем тебя, Цезарь, — ответил старичок Рагон, с теплым чувством пожимая руку Бирото.