На мое счастье, вместе с Сиркку из автобуса вышли еще шестеро.

Выяснив подъезд и номер квартиры, я вернулся домой.

Я заправился йогуртом с дроблеными орехами и изюмом.

Выпил полтора литра воды.

Посмотрел на их фотографии и коллаж, который успел переделать. Вместо случайного дома я нашел в одном из проспектов настоящий дом фронтовика. К сожалению, его уже продали.

Уложив коллаж, молоток и гвозди в рюкзак, я вышел из дома.

Прибыв на место, я сделал дыхательные упражнения в подъезде.

Сосредоточился на своих чувствах, обрезал все острые углы. Затупил их.

Нашел интонацию, не терпящую возражений. Подобное чувство дом фронтовиков пробуждает у зрителя. Подыскал березу, сосну и ель. Срезал прочь декоративный кустарник, гномов во дворе и мангалы.

Позвонил в дверь.

Послышались шаги. Дверь приоткрылась. Медленно. Цепочка оставила щель сантиметров в двадцать.

Сиркку выглянула в просвет.

– Кто там?

– Я.

– Не пущу.

– Я пришел с добром. По делу.

– Нечего тебе здесь делать.

– Дай мне поговорить с Хеленой. Дай мне взглянуть на Сини.

– Нечего глядеть.

– Не тебе решать.

– Здесь я решаю!

Сиркку прокричала Хелене, давай звони, этот не уходит.

Я услышал шаги моей женщины, Сини не было слышно.

– Сейчас приедет полиция. Это настоящее вторжение.

– Да перестаньте. Я по делу.

Сиркку пнула меня в голень, я поджал ногу, а она успела захлопнуть дверь.

Снова проделал дыхательную гимнастику. Тупо ругаясь, вытащил из рюкзака молоток, гвозди, коллаж и приколотил к дверям дом фронтовика вместе с моей семьей.

Похромал на первый этаж. Немного разработал мышцы и пробежал пятьсот метров так быстро, как только мог. Отдышавшись на опушке леса, я заметил синие огни, мерцавшие на фоне красного кирпича. Впервые в жизни я осознал себя в центре того, о чем прежде только читал в газетах. Я никогда не ощущал необходимости стать органичной частью этого Большого финско-канцелярско-финского словаря, новое издание которого всплыло в нашем сознании в начале 90-х годов.

Запрет на контакт.

Опекунство.

Право на свидание.

Совместное опекунство.

Приют.

Старым фронтовикам эти термины не известны, они штудировали другой словарь.

Передний край.

Артобстрел.

Линия огня.

Условия перемирия.

Восстановление.

Эти слова им знакомы, а новые термины – нет, потому что они не были домашними людьми. На спасение Отечества они положили свои силы, а после схватки еще возвели дома, к разрушению которых уже не проявляли интереса.

В свое время старые фронтовики навидались синих, красных и оранжевых огней на фоне черного неба. Теперь моя очередь.

Но, как и в их случае, не я выбрал свое дело, оно выбрало меня. Они хотели сохранить прежние границы, я – семью. Их воодушевленные вожди хотели Карелию назад, я – семью. По-моему, я не прошу лишнего.

Я присел на камень.

Казалось, мне в задницу воткнули кол, и теперь он, пройдя сквозь горло, выпирает изо рта. Внутренние органы разорваны, глаза вскипели, кровь смешалась с суриком внутренностей, руки дрожат, синие огни почернели.

Невероятно: они меня не впустили! Я пришел по делу, не по злому умыслу. Агрессоры сломали мне хребет, своими безумными поступками заставили чиновников поверить, что и я, поднявший кулак, лишь когда жизнь схватила за горло, я сам – неисправимый агрессор. Чиновникам общество представляется исключительно в виде черно-белых снимков. Для них существуют только две группы: агрессоры и отрицающие насилие гуманисты. Одни всегда атакуют, другие – никогда. Я протиснулся сквозь их ряды к свету и сотворил тьму.

Но только один раз.

По мнению чиновников, единожды ударив, я переметнулся во вражеский стан, хотя никогда не объявлял себя сторонником гуманистов. В этой стране если ты никого не бьешь – уже гуманист. Легкий ушиб Хелены позволил им разглядеть черное на белом фоне. Я – это самое черное, Хелена – белое.

Хелена прекрасно знала, что дело обстоит вовсе не так, как записано в протоколе. Она не жила с мужем-деспотом, между кулаком и плитой. Ее цветущая молодость и пик красоты состоялись между стихами и спальней, в окружении нежной заботы бойца домашнего фронта.

Общество разрешает слово и запрещает кулак. Оно почитает слово и обвиняет кулак. Оно заставляет прислушаться к слову, не важно к какому. Оно провозглашает слово высшей мерой образованности и перекрывает кулаку любую орбиту.

Я смотрел на синие огни, мерцающие на фоне красного кирпича. Я не боялся полиции, я боялся окончательного разрыва.

Должны быть более весомые доказательства. Бездоказательно, что почти наверняка тот же тип. Бездоказательно до тошноты.

Тем более мало ли кто тут шляется.

Черт.

Если мы примемся патрулировать свой участок на том основании, что нас раздражают шелудивые бомжи в магазинах, что получится? Наверняка каждого в этом мире что-то да раздражает до рвоты. На это не требуется много фантазии.

Я так сразу и возьми да скажи Луома: эти со страху в штаны надули, а мы должны тут же бежать просушивать. По мнению Луома, нам следовало взять их дело под более пристальный контроль, но моя линия – а где доказательства? Две прогулки с биноклем, малая нужда и телефонный звонок – еще не основания для автомобильного патруля возле кустов боярышника.

А потом еще эта история со вторжением.

И туда надо поспеть, чтобы зевать в подъезде.

Правда, этот коллаж на двери производил впечатление.

Шизанутый маньяк такого не учудит.

Надо сказать, у автора коллажа довольно четкая специализация.

Сразу видно, что на этом не остановится.

Да рядом с этим случаем скулеж про какого-то странного бегуна – просто цветочки.

А мы все выслушивай. И записывай.

Только этот номер не пройдет, чтобы взрослые мужчины и женщины целыми толпами таскались в отделение отнимать наше время. Я говорю этим Мякинену и Хейнонену, что если вдруг этот тип снова возникнет, ну так дайте ему в морду, а если будет вопить о неприкосновенности личности, которую оскорбили, так можете сообщить, что все это по разрешению Каллиолахти из полиции Малми, а иначе мы бы – ни-ни.