— Отдайте мне доктора, — сказал Самад, избегая взгляда пьяного Арчибальда Джонса, сидящего с раскрытым ртом в кресле напротив. — В обмен на весь мой выигрыш.

— Господи, но зачем? — Пораженный Николай откинулся на спинку кресла. — На что он вам сдался?

— У меня свои причины. Я его увезу сам, без сопровождения, и мы замнем этот инцидент.

Николай Песоцкий посмотрел на свои руки, на сидящих за столом и снова на руки. Потом достал из кармана ключи и передал Самаду.

Выйдя на улицу, Самад и Арчи сели в джип, в котором спал, уронив голову на приборную доску, доктор Болен, завели мотор и двинулись в темноту.

В тридцати милях от деревни доктор проснулся от приглушенного спора о его ближайшей судьбе.

— Но почему? — шипел Арчи.

— Потому что, насколько мне представляется, мы должны, наконец, пролить чужую кровь. В качестве расплаты. Ты что, не понимаешь, Джонс? На этой войне мы, ты и я, валяли дурака. Нам не довелось сражаться, а теперь уже поздно, и это чудовищно. Но зато есть он, и это наш шанс. Позволь спросить: ради чего была вся эта война?

— Хватит ерунду молоть, — гаркнул Арчи.

— Ради будущей свободы. Человека всегда волновало, в каком мире будут жить его дети. Мы ничего для них не сделали. Мы на нравственном распутье.

— Слушай, я не знаю, о чем ты говоришь, и знать не хочу, — перебил Арчи. — Мы выгрузим этого, — он кивнул на Болена, который был почти без сознания, — у первой же казармы, разойдемся в разные стороны, и плевать я хотел на распутье.

— Я осознал, что поколения, — продолжал Самад, пока они миля за милей мчались по однообразной равнине, — говорят друг с другом, Джонс. Жизнь не линейна, она не линия — к черту хиромантию! — а круг, и они говорят с нами. Потому-то и нельзя прочитать судьбу; ее можно только изведать. — Морфий снова стал открывать ему знание: все знание вселенной, все надписи на стене стали ему фантастическим откровением.

— Джонс, знаешь, кто этот человек? — Самад за волосы притянул к себе доктора. — Мне русские сказали. Он ученый, как и я, но что у него за наука! Выбирать, кто должен родиться, а кто нет — разводить людей, как цыплят, уничтожать их, если показатели не по норме. Он хочет управлять, давать указания будущему. Вывести расу людей, расу железных людей, которые доживут до конца света. Но в лаборатории такого не сделать. Это должно и единственно возможно сделать с помощью веры! Нас спасет лишь Аллах! Я не религиозен, мне всегда не доставало на это сил, но я не идиот, чтобы отрицать истину!

— А не ты ли говорил, что это не ваш спор? Ты это сказал там, на холме, — затараторил Арчи, довольный, что ему удалось подловить Самада. — И… и… даже если этот малый… да что бы он ни сделал, ты сказал, что это наши проблемы, проблемы Запада, вот.

Из водянистых глаз доктора Болена, которого Самад по-прежнему держал за волосы, кровавые слезы теперь текли рекой, он что-то лопотал на своем языке.

— Осторожнее, ты его задушишь, — сказал Арчи.

— Пусть! — выкрик Самада канул в безмолвную бездну. — Такие люди думают, что живые органы можно моделировать по своему усмотрению. Они молятся науке о теле, но не Тому, Кто нам его дал! Он нацист. Даже еще хуже.

— Но ты сказал, — настаивал на своем Арчи, — что тебя это не касается. Это не твой спор. Если кто и должен предъявить счет этому сумасшедшему фрицу…

— Французу. Он француз.

— Пусть будет француз. Если кто и должен предъявить ему счет, так это я. Мы ведь сражались за судьбу Англии. Во имя Англии. Видишь ли, — Арчи покопался в памяти, — демократия и воскресные обеды… прогулки и пэры, эль с сосисками — это все наше. Не ваше, нет.

— Именно, — сказал Самад.

— Что?

— Это должен сделать ты, Арчи.

— То-то и оно.

— Джонс, судьба смотрит тебе в глаза, а ты гоняешь лысого, — противно хихикнув, сказал за его спиной Самад и сильнее притянул к себе за волосы доктора, сидящего на переднем сиденье.

— Полегче там, — сказал пытающийся следить за дорогой Арчи, когда Самад чуть не вывернул Болену шею. — Слышь, я же не говорю, что он не заслуживает смерти.

— Так сделай это. Сделай.

— Но черт, почему тебе это так важно? Знаешь, я еще никого не убивал — вот так вот, лицом к лицу. И нехорошо убивать в машине… Я не могу.

— Джонс, это просто вопрос того, что ты будешь делать, когда игра закончится. Именно это меня чрезвычайно интересует. Предлагаю сегодня проверить, чего стоят старинные убеждения. Если угодно, провести эксперимент.

— Не понимаю, о чем ты.

— Хочу узнать, Джонс, что ты за человек. На что ты способен. Неужто ты трус, Джонс?

Джип резко затормозил.

— Ты у меня нарвешься!

— Ты ни за что не болеешь сердцем, Джонс, — продолжал Самад. — Ни за веру, ни за политику. Ни даже за свою страну. Как ваши смогли нас завоевать — для меня загадка. Ты же фикция!

— Чего?

— И идиот к тому же. Что ты скажешь своим детям, когда они спросят: кто ты, что ты из себя представляешь? Ты будешь знать ответ? Ты когда-нибудь его узнаешь?

— Ну а ты что за чудо такое?

— Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света.

— Ты алкаш и наркоман, ты сегодня под кайфом — скажешь, нет?

— Я мусульманин, человек, сын, правоверный. Я доживу до конца света, — речитативом повторял Самад.

— И какого дьявола это значит? — закричал Арчи, схватив доктора Болена и притянув его залитое кровью лицо к себе так, что они почти сшиблись носами. — Ты, — прорычал Арчи, — пойдешь со мной.

— Я бы пошел, но, мсье… — Доктор протянул скованные запястья.

Ржавым ключом Арчи отомкнул наручники, вытолкнул доктора Марка-Пьера Перре из машины и, приставив дуло к основанию его черепа, повел прочь с дороги, в темноту.

— Ты хочешь убить меня, юноша? — спросил на ходу доктор Болен.

— Похоже на то, — сказал Арчи.

— Могу я молить о пощаде?

— Как хочешь, — ответил Арчи, подталкивая его вперед.

Пять минут спустя оставшийся в джипе Самад услышал выстрел и подскочил на месте. Прихлопнул мошку, кружившую вокруг руки в поисках места для укуса. Потом поднял голову и увидел, что Арчи возвращается: весь в крови, сильно хромая, то появляясь и вспыхивая в свете фар, то теряясь и пропадая во тьме. Попадая в полосу света, его белокурые волосы становились полупрозрачными, и было видно, что он очень юный; круглое, как луна, лицо казалось лицом большого ребенка, головой вперед входящего в жизнь.

Это как в крикете: смотря кто тебя поддерживает. Важно помнить, где ты находился и где ты есть теперь.