Я, медленно закипая, отклонял такие предложения, хотя и неизменно вежливо, благодарил, но Лоннансклех не отступал. Всё так же сыпал в уши моих воинов лесть, а в руки – золото и серебро без счета, всё также превозносил мою жену. Так прошли еще несколько ночей, и до меня стали доходить слухи, что кое-кто из молодых да горячих уже открыто в дружину сына Аррайда просится, прочие же восхваляют его чуть ли не больше господина своего за доблесть и щедрость. Да и Этайн, хоть и ведет себя безукоризненно, как правительнице и хозяйке положено, всё же женщиной остается. Льстит ей явное поклонение столь славного воина, который после моего всегда ее имя прославляет. И рад бы уже я указать гостю назойливому на дверь, да не могу никак: сам при всём народе клятву давал, вечное гостеприимство сулил, Четырех в свидетели призывая…

Я вздыхаю и пристально смотрю на старого друга:

– Ну и что же на этот раз доблестный сын Аррайда натворил?

Вздыхает и Гуайре. Сразу видно – не хочет говорить, знает, что не по нраву придутся мне новости. Но – нужно.

– Вчера опять пировали до поздней ночи. Крепко выпил Илбрек, и без того на язык несдержанный, да не меда или красного пива – браги крепкой. А выпив, стал похваляться, что род его – самый древний и славный во всём нашем Пределе. Да и пусть бы себе хвалился, ведь воину в том лишь честь, а уж таким-то родом и похвастать не зазорно. Да только на беду оказался при этом мой старший, Бранн. Молод он, сам знаешь, горяч без меры. Ударило ему хмельное в голову, вот он и объяви громко: негоже-де гостю в доме Ард-Ри такие речи произносить. И еще сказал: хоть и славен род, ведущий начало от Аррайда Маела, но всё же до твоего рода – рода Сильвеста Кеда – ему так же далеко, как от отражения луны в реке – до самой луны. И первое тому доказательство – ты, Луатлав, который восседает на троне Ард-Ри, а ему, Илбреку, как он ни похваляйся, судьба лишь вечно вторым при тебе быть!

Я отпиваю меда, морщусь. На мгновение мне чудится соленый привкус крови на губах.

– Дурак. Молодой дурак. – Гуайре склоняет голову:

– Твои слова – мои, Коранн. Но это, к сожалению, еще не всё. Выслушав Бранна, Илбрек зло расхохотался и заявил: пусть мальчишка сперва молоко с губ утрет и по деяниям славным с последним из его, Лоннансклеха, слуг сравнится, тогда и поучает мужей доблестных. А он, Илбрек, его пьяные речи охотно прощает.

– Ты был там?

Мой побратим лишь горестно разводит руками:

– Если бы был, то заткнул паршивцу рот его же собственной рубахой, да за шиворот уволок домой, чтобы проспался. А так: смех и шутки поднялись вокруг, пуще прежнего. Бранн вспыхнул. Подошел он к Ибреку и выплеснул ему на ноги свою чашу, а потом назвал его хвастливой собакой и приказал, чтобы благодарил тот Четырех за то, что как гость он пользуется королевской защитой.

Я обхватываю голову руками:

– О, Четыре! Ведь он же убьет его, обязательно убьет, в назидание другим!

– Да. Илбрек и все его люди покинули пир, но перед этим Мак-Аррайд вызвал моего сына на смертный поединок и пообещал, что за каждую каплю вылитой браги тот прольет восемь и одну каплю своей крови.

– Когда? Когда поединок?!

– Через две ночи, на Маг Окайн. Именно поэтому я и пришел к тебе, Коранн. Не как слуга к Ард-Ри – как друг к старому другу. И – как отец. Пока еще есть время, молю: поговори с Илбреком. Ты – верховный правитель, его господин. Если попросишь ты, он может смилостивиться и отказаться от боя, или удовольствуется лишь ранением парня.

– Может. А если нет?

В Янтарном Покое повисает тяжелая, давящая тишина. Такая бывает перед тем, как разразится страшная буря.

– Тогда после смерти Бранна я покину тебя, чтобы не заставлять даже косвенно нарушить клятву. И хотя даже в лучшие свои дни я не мог сравниться с Лоннансклехом, отомщу ему!

В Солнечном Покое – почти никого. Яркий свет полуденного солнца, которое уже начинает понемногу греть, щедро льется в узорчатое окно Грианнана, будто стараясь оправдать его название. Красавица Этайн, госпожа Ардкерра, бережно перебирает серебряные струны маленькой женской арфы, и текут, разливаются по комнате волнами негромкие звуки. Сплетаются с нежным голосом королевы в тонкое, невесомое кружево, в драгоценную золотую паутинку, на которой каплями росы блестят под солнцем дорогие самоцветы. Да и не правительница она сейчас. Звенит голос Этайн Певуньи, прекрасной молодой женщины, голос, способный заставить умолкнуть в смущении майских соловьев. Поет, забыв обо всём, всю душу, всё сердце свое вкладывая в хитрую старинную песню. И не потому вовсе, что напротив сидит, застывший в восхищении, могучий черноволосый в дорогих одеждах, на глазах слез восторга не скрывая. Просто не умеет иначе.

На пороге Грианнана – еще один мужчина. Тоже слушает, затаив дыхание. Не уступит в богатстве его наряд первому, только волосы, схваченные на висках тонким обручем из красного золота, изукрашенного рубинами и янтарем, да длинные усы – краса и гордость воина – у него не чернью как вороново крыло, а отливают в лучах солнца ярким пламенем.

Обрывается песня.

– Здравствуй, сердце мое!

Забыта сладкоголосая арфа, забыт благодарный слушатель. Вновь становится Этайн Певунья госпожой Ардкерра, молодой женой. Обвивают нежные руки шею стоящего на пороге.

– Здравствуй, господин мой и муж! – Черноволосый встает, прижимает руку к сердцу.

– Приветствую тебя, Ард-Ри. Пусть даруют Всеблагие вечное счастье и изобилие твоему дому!

Склоняет голову Коранн Луатлав, Ард-Ри Западного Предела.

– Благодарю, могучий сын Аррайда. Пусть Они всегда будут благосклонны к твоему не знающему промаха копью! Вижу, жена моя услаждала твой слух своим дивным пением, и отрадно видеть, что по нраву оно нашему дорогому гостю.

Опускает глаза Илбрек, будто в смущении:

– Верно, лишь у глухого или мертвого не сожмется сладко сердце при звуках голоса Соловья Ардкерра, прекраснейшей из живших когда-либо женщин. Признаюсь, незваным пришел я в Грианнан королевы. Столь прекрасно пела она, что застыл я, проходя мимо, не в силах сделать и шагу, и умолил госпожу мою позволить слушать ее.

Звонко смеется Этайн:

– Подобны тягучему сладкому меду речи великого воителя, и хотя явно чрезмерно превозносит он мое пение, отрадно слышать их. Давно хотела я спросить тебя, о Лоннансклех, отчего не приведешь ты в свой дом новую хозяйку? Вот уже три зимы минуло с тех пор, как упокоилась под курганом твоя жена, и не одна прекрасная дева вздыхает ночами, мечтая о твоих могучих объятиях.

– Может, и так, госпожа моя, но знаешь ты, что нет в моем сердце места ни для кого, кроме тебя. И если Всеблагие распорядились так, что более достойный, чем я – господин мой, великий Коранн Луатлав, первый меж равными, – назвал тебя своей, то остается мне лишь покорно принять Их волю… А что до остального, то ты, право, преувеличиваешь…