не разносили, ставили их посреди стола, и что перед кем стояло, за тем и тянулся. Поэтому следовало следить, чтобы не сесть слишком далеко от ароматного мяса, и не нужно было тянуть руки и в чужую лезть.

У Павла из Пжеманкова можно было меньше всего этого опасаться, потому что миски, почти соприкасаясь друг с другом, стояли густо, что означало хозяйскую щедрость. Чуть какая-нибудь миска опустошалась, те улыбчивые фиглярные слуги, которых по гладким лицам ласкали паны, шутя с ними, тут же ставили новые. Очень точный подчаший постоянно наливал, поощрал выпивать. Вино также было готовое, приправленное и подслащённое, приятно пьющееся, хоть быстро ударяло в голову.

Сев за этот пир, духовные, казалось, забыли о своём призвании. Павел, который ел немного, усмехался, глядя, как руки энергично черпали из мисок, а открытые уста жадно поглощали еду. Разговоры настроились на весёлый тон – остроумничали…

Хозяин с неким состраданием, если не с разновидностью презрения, смотрел на своих гостей. Трудно было отгадать его мысль. Он думал.

Сначала был слышен только гул, прерываемый смешками, далее, стал расти такой гомон, что тихой музыки у двери никто уже не слышал. Музыканты также, угощаясь пивом, отдыхали.

Густо суетились энергичные слуги, фамильярно шутя с гостями.

Когда после полуночи встали последние из гостей тяжёлым шагом искать плащи и епанчи, чтобы дотащиться до домов, хозяина уже у стола давно не было. Исчез незамеченный, а ксендз Шчепан и каноник Вышон также заранее выскользнули.

Назавтра снова собрался капитул, только ксендза Якоба из Скажешова не было. Он знал, что от него уже не будет толка.

Первым выступил каноник Янко с длинной, заранее составленной речью против избрания этого человека, на прошлой жизни которого он резко остановился, изображая её живыми красками. Глаза его были обращены на ксендза Шчепана, который в этот день был молчаливый, мрачный и вовсе не отзывался.

Другие приятели Павла выступали резко – он молчал.

Когда так сильно кипело, один из приятелей пана из Пжеманкова воззвал к ксендзу Шчепану, чтобы всё-таки встал в защиту того, сторону которого поддерживал.

Упорное молчание всех удивляло.

– Милые отцы, – заговорил он как бы с большим усилием и раскаянием, – сегодня ничего говорить не буду, потому что в моей совести появились сомнения… Предпочитаю воздержаться.

Это сильнее всех удивило каноника Янка. Он остро поглядел на него.

– Да, – прибавил Шчепан, – вы – причина того, что я колеблюсь. Не скажу, чтобы меня обратили, но чувствую, что неопределился.

Янко приблизился к нему и обнял. Затем каноник Вышон пробормотал:

– Я тоже.

Едва он проговорил эти слова, поднялся сильный шум от Павловой дружины, начали кричать, что они негодные предатели, из уст которых попеременно текут тепло и холод.

Жестоко лаялись между собой, так что это заседание окончилось ещё бурней, чем предыдущие, а ксендз Шчепан и Вышон покинули его, преследуемые самыми яростными упрёками.

Согласия не было – ночь прошла как посредник, кладя конец спорам.

Ксендз Янко, чрезвычайно счастливый, благодарил Бога за чудесное обращение введённых в заблуждение, а назавтра после того, что случилось с ксендзами Шчепаном и Вышоном, уже их причислял к своим. Эти двое приобретённых не давали ещё большинства. Созывали капитул заново. Разошёлся ещё хуже раздражённый и раздвоенный.

Вполне угрожала схизма. Ксендз Ян из Скажешова советовал дать время для раздумья и молитвы. Но с каждым днём умы разогревались сильней, взаимная неприязнь росла.

Наконец кто-то тихо бросил мысль, чтобы, избегая очень горячих склок в лоне капитула, выбрать трёх арбитров и им доверить решающий выбор.

Однако, прежде чем дошло до согласия на это и до назначения посредников, прошло немало времени.

Ксендз, стоящий во главе тех, которые сопротивлялись выбору Павла, сильно заболел. Другие, лишённые вождя, когда и ксендз Якоб из Скажешова в капитул не приходил, – значительно ослабли духом. Безкоролевье тянулось без конца, уже утомляющее всех, даже самых терпеливых.

Однажды вечером неожиданно стали упоминать о выборе арбитров… Как предвидели, пал он на ксендза Шчепана и каноника Вышона, тайно содействующих Павлу из Пжеманкова.

В этот день он уже был уверен, что будет выбран, и готовился к этому.

Между светским и монашеским духовенством Кракова и окрестностей о новом епископе ходила самая противоречивая информация. С грустью ожидали пастыря и вождя, а доминиканцы и францисканцы каждый день молились о том Святому Духу.

Пока однажды в необычный час не ударили в колокола.

Вокруг капитулярия было видно большое движение и крики на улице.

– Habemus Episcopum!

Люди, которые тоскливо ожидали это, не спрашивая уже имени, побежали в костёлы, ксендзы – к алтарям, чтобы пропеть обычное Te Deum.

В большом кортеже тех, кто к нему поспешил, торжествующий Павел ехал в капитулярий, в котором половина духовенства ожидало его с хмурыми лицами, в глубокой печали, со слезами на глазах.

Бледный, едва вставший после болезни ксендз Янко, ломал руки, повторяя:

– Спаси Ты нас, Господи, ибо мы глубоко пали, и только рука Твоя, пожалуй, поднять нас сможет.

Народ, видя электа, воскликнул:

– Да будет жить!

За ним шли арбитры, которые улыбались друг другу.

II

Под Краковом, у Прудника на Скале, где недавно стоял монастырь кларисок, основанный королевой-вдовой, родной сестрой Болеслава Краковского, Саломеей, грустным осенним днём видно было какое-то необычное движение в этом месте тишины и спокойствия.

Эта постройка, высоко возведённая, изолированная от света, отделённая от него не только стеной, но всей своей жизнью, скрывала в своих недрах другую благочестивую Ядвигу, подражательницу её, Саломею. Этот век был щедр на святых женщин, потому что и Кинга, выданная за Болеслава, брата Саломеи, шла по тому же следу и тропой своей святой покровительницы, императрицы Кунегунды.

Этот порыв духа к небесам с презрением всех земных вещей был заразным! Был он прекраснейших цветов, распространялся по княжеским дворам.

Супруги заключали соглашение, чтобы жить бездетно и врозь, не сближаясь друг с другом, снимали дорогие одежды для украшения ими костёлов – не видели ничего, кроме небес, над собой. Набожные женщины обращали мужей; мужи шли за ними послушные. Светское рыцарство перевоплощалось в духовное, власяницы заменяли доспехи. Смерть была целью их жизни.

Так на Скале со своими кларисками вела благочестивую жизнь королева Саломея, равно набожная, как Ядвига Силезская, более тихого духа, погружённая в себя, одинокая, бездетная, высохшая от добровольного мученичества. Пришла сюда под самый Краков расположиться со своим лагерем монахинь, может, для того, чтобы жену брата приобрести небу и вырвать у супруга.

Княгиня Кинга чаще общалась с Саломеей, чем с мужем, которого избегала. Здесь ей было