– Мне кажется, у каждого из нас есть что-то такое, – после довольно продолжительного молчания говорит Людвиг.

Я смотрю на него. На лице отблеск вечерней зари. Серьезен и задумчив. Я хочу ответить, но вдруг по всему телу пробегают мурашки, откуда и почему – не знаю.

– Вообще не надо об этом говорить, – отрезает Альберт.

Мы идем дальше. Закат угасает. Наступают сумерки. Месяц становится ярче. С полей поднимается ночной ветер. В домах зажигаются первые огни. Мы заходим в город.

Георг Раэ всю дорогу молчал. Только когда мы останавливаемся проститься, он как будто очнулся от мыслей.

– А вы слышали, куда он хочет? – спрашивает Георг. – Во Флёри… Обратно во Флёри…

Домой мне еще не с руки. Альберту тоже. Мы бредем вдоль вала. Внизу шумит река. У мельницы мы останавливаемся и облокачиваемся на перила моста.

– Странно, Эрнст, вообще неохота быть одному, да? – спрашивает Альберт.

– Да, – отвечаю я. – Не очень понятно, где твое место.

Он кивает.

– В этом-то все и дело. Но должно же у человека быть свое место.

– Вот получим профессию… – говорю я.

Он отмахивается.

– Это тоже не то. Нужно что-то живое, Эрнст. Человек, понимаешь…

– Ах, человек… Самая ненадежная вещь на свете. Сколько раз мы видели, как легко все рассыпается. Тогда тебе нужно штук десять-двенадцать, чтобы хоть кто-то остался, когда остальным дадут по черепушке.

Альберт внимательно рассматривает силуэт собора.

– Я не о том. Одного человека, понимаешь, который будет по-настоящему твой. Иногда я думаю – женщину…

– Господи помилуй! – вырывается у меня. Я вспомнил Бетке.

– Перестань трепать языком! – вдруг вскидывается на меня Троске. – Нужно что-то, на что можно опереться, неужели непонятно? Я хочу, чтобы меня кто-то любил, тогда этот кто-то будет мне опорой, а я ему! А иначе и повеситься можно. – Он начинает дрожать и поворачивается ко мне спиной.

– Но, Альберт, – тихо говорю я, – ведь у тебя есть мы.

– Да, конечно, но это совсем другое… – И после паузы шепчет: – И дети нужны. Дети, которые ничего этого не знают…

Я не совсем понимаю, что он имеет в виду. Но расспрашивать больше не хочется.

Мы всё представляли себе иначе. Мы думали, под мощный аккорд наступят яркие, насыщенные дни, кипучая радость вернувшейся к нам жизни; так мы собирались начинать. Но часы, недели уходят, как песок сквозь пальцы, мы тратим их на мелкие, пустяшные занятия, а когда оглядываемся, ничего не сделано. Мы привыкли думать и действовать на один шаг вперед – через минуту все могло закончиться. Поэтому теперешняя жизнь для нас слишком медленна, мы ее заводим, но прежде чем она начинает звучать, мы уже переключились. Нашим товарищем слишком долго оставалась смерть, вот у нее скорость, каждую секунду ставка была по верхней планке. Из-за этого мы стали какими-то непостоянными, торопливыми, внимательными к данному мгновению – то, что сейчас нас опустошает, потому что здесь нужно другое. И пустота не дает успокоиться, мы ведь чувствуем, что нас не понимают и даже любовь не в силах нам помочь. Между солдатами и не-солдатами непреодолимая пропасть. И кроме нас самих нам никто не поможет.

Но в эти беспокойные дни странным образом, с гулом и рокотом частенько вторгается что-то еще, как далекие раскаты орудий, как невнятное предупреждение за горизонтом, которое мы не можем растолковать, которое не хотим слышать, от которого отмахиваемся, все время опасаясь что-то пропустить, будто от нас что-то ускользает. Слишком часто от нас что-то ускользало, от кого-то и не малость – жизнь…

В комнатенке у Карла Брёгера все вверх дном. Книги сняты с полок. Огромные кипы на столе и на полу.

Раньше Карл страстно любил книги. Он собирал их, как мы марки или бабочек. Особую слабость он питал к Эйхендорфу, у него три разных издания. Многие стихотворения Эйхендорфа он знал наизусть. А теперь собирается продать библиотеку, чтобы выручить начальный капитал для торговли спиртным. Карл уверяет, что так можно заработать много денег. До сих пор он крутился подручным у Леддерхозе, но теперь захотел собственное дело.

Я листаю первый том одного из собраний сочинений Эйхендорфа в синем кожаном переплете. Вечерние сумерки, леса, грезы, летние ночи, щемящая тоска по дому – вот были времена!

В руках у Вилли второй том. Он задумчиво его рассматривает.

– Лучше тебе их подсунуть какому-нибудь сапожнику, – предлагает он.

– Почему? – улыбается Людвиг.

– Кожа, – отвечает Вилли. – У сапожников ведь совсем нет кожи. Вот, – он поднимает собрание сочинений Гете, – двадцать томов, это как минимум шесть пар первоклассных кожаных туфель. Они наверняка дадут тебе за это больше, чем букинисты. Там с ума сходят по настоящей коже!

– Что-нибудь возьмете? – спрашивает Карл. – Вам со скидкой.

Но никто ничего не хочет.

– Подумай еще, – говорит Людвиг, – потом труднее будет снова покупать.

– Не столь важно, – смеется Карл, – жить лучше, чем читать. На экзамены мне тоже плевать. Все это ерунда! Завтра примусь за спиртное. Десять марок прибыли с одной бутылки контрабандного коньяка – очень заманчиво, дружище! Деньги – это единственное, что нужно, тогда у тебя будет все.

Он увязывает книги. Раньше он был готов голодать, только бы не продать ни одной.

– Да что это у вас так лица вытянулись? – подтрунивает Карл. – Практичным надо быть! Старый балласт за борт и – здравствуй, новая жизнь!

– Это верно, – кивает Вилли. – Я бы тоже загнал, если б у меня были.

Карл похлопывает его по плечу.

– Сантиметр торговли лучше, чем километр образованности, Вилли. Я во как насиделся там в грязи, теперь хочу кое-чего от жизни!

– Вообще-то он прав, – говорю я. – Чем мы занимаемся? Какая-то школьная ерунда, это ведь тьфу…

– Ребята, берите пример с меня, бегите оттуда, – советует Карл. – Зачем вам эта зубриловка?

– Да-а, – мечтательно кивает Вилли, – полная ерунда, это верно. Но по крайней мере, мы вместе. Ладно, до экзаменов всего пара месяцев, обидно не дотянуть. А там можно и осмотреться…

Карл отрезает от рулона упаковочную бумагу.

– Смотри, а то так и будет: там пару месяцев обидно, сям обидно, а в итоге ты старик…

Вилли ухмыляется:

– Спокойно, тише едешь – дальше будешь.

Встает Людвиг.

– А что говорит твой отец?

Карл смеется.

– Да что могут говорить запуганные старики? Нельзя же принимать их всерьез. Родители все время забывают, что мы все-таки были на фронте.