Каждый вечер мы ходим к ней в гости, в старую пятиэтажку на окраине Москвы. Едем остановку на метро, потом долго идем пешком по серому бульвару, – не хочется залезать в скрипучий троллейбус. По дороге выбираем подарки – огромные желтые груши, французский сыр с зелеными разводами, пирожные в плетеной корзинке.

Тетя радостно всплескивает руками, подает на стол чудесные тонкие чашки, серебряные ложки, настоящие крахмальные салфетки с ручной вышивкой. Она ничего не спрашивает, только постоянно шутит, вспоминает семейные истории и детские проделки «ненаглядного Яшеньки».

– Представляете, деточка, – говорит она, смеясь, – этот иностранец привез мне шаль! Он думает, что у меня за жизнь не накопилось пары десятков шалей и платков. Ну-ка, примерьте! Видите, вам замечательно походит!

Шаль мягкая и уютная, с длинными кистями. Почти такая же есть у моей мамы. И у бабушки тоже. Кажется, одно время была мода на эти платки, но их уже давно никто не носит.

– Оставьте себе, – говорит тетя, – это шаль его матери. Я сама когда-то ей подарила. Подумать только, как легко вещи переживают нас самих! – И она опять смеется, только темные в глубоких морщинах глаза смотрят на меня внимательно и грустно.

Я знаю, что этого не может быть. Не может быть такого родного и единственного человека. Но он – точно такой, абсолютно такой!

Мы медленно бродим по заснеженным дорожкам парка, греемся в глупом стеклянном павильоне. Жизнь напоминает сказку или детскую игру. Не успеваю я что-нибудь пожелать, как Иаков тут же покупает и приносит: ненужные смешные хлопушки, пирожки с картошкой, клюквенный морс химического цвета. И старательно пробует вместе со мной. И смеется, безудержно и беспрерывно смеется. Кстати, мандарины оказались совершенно кислыми, но я все равно все слопала, хотя он порывался выбросить.

Он засыпает мгновенно, это ужасно забавно, – на последней букве фразы вздыхает и проваливается в глубокое ровное дыхание как маленький. Я лежу тихо-тихо, но все равно он чувствует малейшее движение, поспешно прижимает к себе, обнимает всем телом, руками, ногами, животом…

Конечно, она не ушла, бедная счастливая единственная Рахель. Куда и зачем ей было уходить? И конечно, она знала, что он ничего не станет менять. Так сложилось. У человека есть страна и дом. У человека есть обязанности и ответственность. И жена, которую он любит как плоть от плоти своей. Что положить на другую чашу весов? Только одну свою жизнь? – Не такая большая цена.

Ранние сумерки отгораживают от чужих людей и улиц. Все меньше чувствуется мороз, не заметна грязь тротуаров… Холодная вода Иордана студит усталые ступни, обжигает щеки. Хочется откинуть с лица мокрые кудри, но они все равно падают и прилипают ко лбу, только мелкие капли повисают на теплых разноцветных бусах. Деревья так плотно разрослись, что почти скрывают небо и солнце, невозможно поверить, что там наверху полуденный зной. Сандалии скользят по мокрым камням, но что с того – весело и нестрашно упасть в мелкую речку при такой жаре, тут же высохнет мокрый подол.

Ах, оставь, я тебе уже все рассказала…

Ну, если обещала…

И что ты меня все наряжаешь? Ты думаешь, люди туда придут специально на какую-то старуху посмотреть? И туфли новые? Ну ладно. Так им и надо. Пусть знают, как в кафе ходить… Как кто? Ноги, конечно!

Как красиво кафе называется – «Капульский»…

Международное? Наверное, дорогое очень…

Знаешь, а давай пойдем еще куда-нибудь, например в театр… Да-а, конечно, язык не пойму…

Ну давай так сделаем. Сейчас просто погуляем, ветерок приятный и очень красиво, вид с горы, а потом, когда будут чьи-нибудь гастроли, пойдем в театр.

Ну хорошо, ну ладно.

Вот здесь сядем? Очень хорошее место.

А что рассказывать?

Все с самого начала, как незнакомому человеку?

Ну записывай, записывай, я рада, что тебе интересно.

Девочка-официантка какая внимательная – мы уже полчаса выбираем, а она все улыбается…

Ну что ж, что ее работа, работу тоже не все хорошо выполняют.

А с чего начинать? Автобиография? Ну пусть так и будет, автобиография.

Родилась я весной семнадцатого года, за неделю до Пурима. Нет, метрика не сохранилась, родные так и запомнили, что за неделю до Пурима.

Конечно, по еврейскому календарю. А ничего, что все время в разные дни, даже интереснее. Каждый поздравляет, когда ему нравится. Правда, в России мои мужчины предпочитали 8 марта, меньше хлопот. А по документам я на два года старше. Это уже потом мне папа метрику выправил, после семилетки, когда я учиться ехала. По документам у меня день рождения в июне 1915-го, как раз получалось шестнадцать лет, и меня в училище приняли. Но я этот день не люблю, ничего он для меня не значит. Да и зачем мне быть на два года старше?

Комсомол? Нет, я и не пыталась вступить. Меня даже в пионеры не приняли – папа считался единоличником. У нас ведь и лошадь была. И каждую субботу мясо, – богачи.

Потом папа умер, лошадь продали. Но это я уже в городе училась, как раз на каникулы приехала.

Туберкулез. У него и брат умер от туберкулеза. И я такая худющая была.

Помнишь, баба Хая меня все молоком отпаивала? Ну как же, я тебе рассказывала: Хая – мамина младшая сестра. Я из училища к ней погостить приехала на каникулы, уже после папиной смерти. А у нее самой два мальчика – Гриша и Мотик. И вот она нам каждое утро давала по кружке молока. И все время строго следила, чтобы каждый брал свою кружку, даже специально завела мне кружку другого цвета. Обидно как-то и, главное, непонятно. Только перед отъездом я узнала, что она целый месяц мальчишек снятым молоком поила, а меня – сливками.

Я говорю:

– Хая, ты с ума сошла, они же дети, им расти нужно!

– Да уж, дети, ироды на мою голову! Целый день по солнцу носятся, что им сделается: а ты вся синяя от своей учебы.

Такая вот была тетка. И дети у нее такие же выросли. Уже когда меня сослали, ты знаешь, какое время было, я и написать кому-нибудь боялась, да и не отвечали тогда, вдруг получаю денежный перевод. А это Гриша мне свою первую зарплату прислал. Он как раз на заводе начал работать.

Нет, не было ему еще шестнадцати, война началась, вот он и работал.

Так вот, когда папа умер, мама одна осталась. Я училась в Москве, брат – в Ленинграде. И знаешь, она тоже пошла учиться, на учительницу! Я приезжаю на каникулы, а по всему дому – тетрадки, книжки. Она прирожденной учительницей была, спокойная, строгая. Не кричала на нас никогда, но почему-то даже в голову не приходило ее ослушаться.

Да, конечно, успела поработать.

Она в тридцать пятом, кажется, диплом получила или в тридцать шестом, а расстреляли их только в феврале сорок второго. Я уже в ссылке была, брат в блокадном Ленинграде в госпитале работал. Хорошо, он семью в эвакуацию отправил, а то вот Мира, моя подружка, отвезла мальчика на лето к бабушке… Так он и лежит там вместе с ее мамой. И с моей. Так что, можно считать, что мне повезло с этим арестом. Я ведь тоже Диночку на лето к маме отвозила.