Теперь днем мать не разжигала угли для чая, не принимала приятельниц в гостиной. Она сидела возле корси[32], накрытого стопкой стеганых одеял, безучастно таращилась на свои руки или на тлеющие угли. Когда пламя гасло, она уже не звала Хасана, чтобы подсыпал угля, а ночью, когда дом затихал, Санам не раз заставала мать на темной кухне, и если Санам подходила к ней, мать смотрела на нее с таким удивлением, точно видела впервые.

Ни в эту, ни в следующую ночь я не сомкнула глаз. Я смертельно устала и просто лежала в темноте, но сон не шел. Я скучала по Ками, думала, что Парвиз наверняка не находит себе места, не зная, где я и что со мной, но телефона у матери не было, и связаться с мужем я не могла. В довершение всего меня одолевали мысли о матери. Прежде мне и в голову не приходило задуматься о том, что у нее на душе. Они с Полковником были женаты двадцать с лишним лет. Сколько раз за эти годы она ложилась спать, гадая, придет ли он сегодня домой? Порой он отсутствовал неделями, а вернувшись, никогда не говорил ей, где был и когда опять уйдет. Для матери брак всегда был испытанием веры. И вокруг этой веры выстраивались все ее ритуалы, привязанности и привычки. Дом, куда она пришла молодой женой и где вырастила семерых детей, сад, в котором прежде отдыхала душой и который заставила себя забыть, – все это теперь, безусловно, обрело новый смысл.

Мы с братьями и сестрами так никогда и не узнали имени новой отцовской жены. Мы звали ее «зан» – слово, обозначающее в персидском и женщину, и жену; так же он сам всю жизнь оставался для нас Полковником. Мать мою до конца ее дней по-прежнему именовали «зан», хотя нам теперь слышалось в этом слове то же, что, пожалуй, и ей, – ложь, предательство и позор.

В десять часов утра я надела бежевый плащ, заколола волосы в шиньон, чтобы казаться старше и искушеннее, и ушла из Амирие. Накануне вечером я по памяти набросала десяток стихотворений и спрятала в сумочку. Хорошо, что я знала их наизусть, хотя, конечно, утром я очень волновалась и все, что уже записала, не мешало бы проверить. Я накрасила губы, подвела сурьмою глаза. Сердце бешено колотилось, но рука не дрожала, и стрелки получились ровные. В конце концов я решила, что возьму с собой только три стихотворения, и убрала остальные из сумочки. Все равно не угадаешь, понравится ему или нет.

В переулке Занд я остановилась у чайханы, оглядела сидящих внутри мужчин. А потом краем глаза заметила стоящий у тротуара серебристый спортивный автомобиль. Из него выглянул Насер Ходаяр, махнул мне рукой в перчатке.

– Куда поедем? – спросил он меня, едва я приблизилась.

Я думала, мы выпьем чаю, быть может, перекусим в соседнем ресторанчике. Перед тем как выйти из дома, я сказала себе, что пробуду с ним ровно столько, сколько потребуется, чтобы отдать стихи и выслушать его совет, в какой журнал их послать.

Я сделала шаг к машине и подбоченилась.

– Я думала, вы скажете мне, кому отправить стихи, господин Ходаяр, – ответила я, – а не станете раскатывать со мной по городу.

– Насер. Пожалуйста, зовите меня Насер, – улыбнулся он. – Не лучше ли побеседовать наедине, а не у всех на глазах? – Он обвел рукой улицу.

Я огляделась. Он был прав. На меня косились уже потому, что я стою у машины и разговариваю с мужчиной.

– Куда поедем? – спросила я.

– Куда захотите.

Его предложение вызвало у меня радостное волнение. Я задумалась, силясь выбрать самое диковинное место, которое только могло прийти в голову.

– Может, в Кередж? – я назвала город в часе езды от столицы, о котором слышала, что там красиво. Я думала, он откажется ехать в такую даль, но, к моему удивлению, он засучил рукава, повернул ключ зажигания, похлопал по креслу рядом с собой – и все это глядя мне прямо в глаза.

– В Кередж так в Кередж.

– Шутите?

– Почему нет? – удивился он. – Я там знаю одну кофейню. Симпатичное местечко в горах, где можно спокойно пообщаться.

– Ну, во-первых, днем у меня поезд в Ахваз.

– В Ахваз? – Он приподнял брови. – Я догадывался, что вы не очень хорошо знаете столицу, но не думал, что вы приехали из такой дали! И как же девушка из Ахваза в одиночку добралась до самого Тегерана?

Я пропустила его слова мимо ушей из опаски, что мой ответ лишь повлечет за собой новые вопросы, и уточнила:

– Вы действительно скажете мне, что думаете о моих стихах?

Вместо ответа он наклонился и открыл пассажирскую дверь.

Я часто мысленно возвращаюсь к этому моменту, поскольку именно тогда и определилось все, что случилось со мной потом. Я понимала, что если сяду в машину, то буду считаться женщиной определенного сорта. Доступной женщиной. Если кто-то увидит меня сейчас, я лишусь и того, что еще оставалось от моего доброго имени.

Я отогнала этот страх и скользнула на пассажирское сиденье.

Насер Ходаяр завел двигатель, и его автомобиль влился в поток машин. Я покосилась на Насера. Он был самым красивым мужчиной из всех, кого я видела, и уж точно самым опытным. Набриолиненные волосы его были зачесаны назад, от него пахло одеколоном с гвоздикой. Переключая скорости, он легонько касался рукой моего колена, и я вдруг подумала, что впервые сижу так близко к мужчине, с которым меня не связывают узы родства. Прядь волос упала ему на лоб, и он откинул ее привычным уверенным жестом. Я перевела взгляд на дорогу и уставилась вдаль.

Чуть погодя он приспустил стекла, и в салон ворвался знобкий, но приятный ветерок. Мы ехали, он рассказывал о журнале, который редактирует, об отношениях с другими тегеранскими литературными журналами. Насер начинал репортером в одной из крупных столичных газет, писал об искусстве и литературе. Главным редактором «Мыслителя» он работает уже несколько лет, в последнее время решил активнее печатать современных писателей и поэтов, в том числе начинающих.

Минут через десять-пятнадцать городские районы сменились тихими аллеями предместий, и я расслабилась. Чем дальше на север, тем становилось холоднее, сырее и отчетливо пахло соснами. Ветер трепал мои волосы, хлестал по лицу, я достала из сумочки платок и повязала на голову.

Насер пытался меня разговорить, время от времени задавал вопросы, но большую часть пути мы вели задушевную беседу без слов. Я села к нему в машину. Я согласилась поехать с ним. Тем самым сообщила ему, кто я такая и на что готова.

Кередж очаровывал провинциальной простотой: бескрайние зеленые поля и сады изредка перемежались домиками и сараями. Дорога стала извилистой, и с каждым крутым спуском и поворотом я боялась, что мы сейчас сорвемся в пропасть. Сердце екало, колотилось, я вцепилась в сиденье. Насер остановился у склона холма, мы спустились по узкой горной тропке, вышли на грунтовую дорожку. Уличные торговцы продавали сияющие медные тазы и белую шелковицу.